Повитель

— Не совсем… рожь там обкашивают… глянуть надо…

— Ну, тогда я пешком, напрямик.

— Нет, чего же… подвезу хоть немного. Садись.

Ракитин сел в ходок. Григорий проговорил:

— Вот ведь какое дело… Чего-то еще хотел я…

В это время из-под навеса вышла доярка Настя Тимофеева, и Григорий, ударив себя тыльной стороной ладони по лбу, опять воскликнул, но совершенно другим тоном:

— Вот ведь какое дело!.. Настя! Садись сзади, поедем…

— Куда?

— Садись, говорю, дело есть для тебя…

Дела никакого не было, и зачем брал с собой Настю, Григорий тоже не знал. Однако чувствовал, что надо взять…

Григорий вроде только-только тронул коня, а Ракитин вдруг сказал:

— Ну, ты на ржище, что ли?

Высокий калиновый куст был недалеко. Несколько мгновений Григорий молчал, не зная, что отвечать. Потом проговорил то же, что и перед выездом:

— Завтра убираем рожь, так я хочу проверить, как обкосили массив…

— Тогда останови, я через падь — и дома.

Тихон соскочил с ходка и зашагал по тропинке. Григорий, онемев, смотрел ему вслед широко открытыми глазами. В чувство его привела Настя Тимофеева.

— Чего ты уставился? Пусть он идет себе, — сказала она, усаживаясь на место Ракитина. — Поедем, что ли.

До сих пор все шло по задуманному утром плану. Вот Ракитин уже шагает навстречу своей смерти. В момент выстрела Григорий будет около массива ржи, где должен находиться и Туманов. Конечно, выстрел услышат в лагере, и, может быть, в деревне, труп найдут и заговорят: Бородин отомстил. А у него свидетели — Настя, Туманов. Они вынуждены будут сказать: нет, Бородин в это время был вот где.

Так думал Григорий, когда утром лежал на кровати лицом к стене, но все время ему казалось, что есть в его плане уязвимое место. Какое — так и не мог понять. А сейчас, глядя вслед удаляющемуся по тропинке Ракитину, вдруг подумал, что все его уловки не нужны. Ведь, обнаружив самострел, и так поймут, что стрелял не Бородин. Но всем покажется странным и подозрительным, что он назначил в этот день кузнеца обкашивать полосы. Спросят, зачем назначал? Скажут: ага, значит… Постой, что же это получается?..

Бородин совсем запутался в своих мыслях. Ракитина уже не было видно, а Григорий все еще бессмысленно смотрел ему вслед.

Лошадь рванула с места. А Григорий лихорадочно думал: «Ведь в самом деле… дознаются, если… Не так надо бы… Не так…» И вдруг, застонав, он сунул вожжи Насте Тимофеевой, на ходу выбросился из дрожек. Вскочил с земли, побежал, прихрамывая, назад, хрипло закричал, размахивая руками:

— Ти-и-ха-а-ан!!

Ракитин не успел уйти далеко. Услышав крик, он вернулся, с удивлением посмотрел на красное потное лицо Григория.

— Чего тут случилось? — спросил Тихон.

А Бородин не знал, что теперь говорить. Присел на землю и промолвил совсем уж не к месту:

— Закуривай… значит…

И стал трясущимися руками шарить по карманам. Но кисета не находил.

Ракитин молча протянул ему свой.

Глотнув несколько раз подряд табачного дыма, Григорий сказал уже более или менее спокойно:

— Раздумал я на ржище ехать… Чего тебе, думаю, по болоту шагать… Поехали!

Встал и пошел к ходку. Ракитин пожал плечами и пошел следом.

За всю дорогу до села Бородин не проронил ни слова, угрюмо смотрел в широкую спину Насти, которая сидела теперь на передке и правила лошадью.

Когда приехали в деревню, Настя спросила:

— А зачем все же привез меня с лагерей-то?

Григорий ничего не сказал, только пошевелил губами.

… В тот же вечер, едва стемнело, Григорий вышел из дому и, крадучись, направился в сторону Волчьей пади. Миновав бор, он сел на землю и закурил, пряча самокрутку в рукав. А когда взошла полная отяжелевшая луна, пошел по тропинке через падь, посвечивая в зарослях карманным фонариком себе под ноги. Подойдя к тому месту, где был установлен самострел, Григорий, боясь неосторожно задеть в темноте шнур, лег на живот и стал шарить перед собой руками…

Возвращался Григорий через полчаса. На полпути меж деревней и тем местом, где настораживал днем самострел, Бородин остановился. Справа от него, в пяти шагах, в черной болотной воде плавала круглая, ослепительно желтая луна. Григорий размахнулся и метнул в нее обрез. Послышался глухой всплеск, луна покачнулась, разбилась на мелкие куски. Но вот осколки устремились друг к другу, сомкнулись, и полная, по-прежнему ослепительно желтая луна снова заблестела на воде…

* * *

… Приехав с курсов, Петр Бородин поразился той перемене, которая произошла с отцом: он страшно похудел, осунулся, будто перенес тяжелую болезнь. Его дряблые щеки давно не знали бритвы, заросли редковатой, но крепкой щетиной. И вообще весь он казался каким-то обиженным, смятым, раздавленным. Только маленькие впалые глаза по-прежнему смотрели зло и враждебно, вспыхивали временами недобрым желтоватым огоньком.

Едва Петр переступил порог дома, эти глаза быстро пробежали по нему, ощупали с ног до головы. Петр невольно поежился, вяло поздоровался. Отец, скривив в усмешке сухие, потрескавшиеся губы, промолчал.

— Что это с отцом? — осторожно спросил вечером Петр у матери. — Болел он, что ли?

Но и Анисья только тяжело вздохнула.