Поводок

К тому же я хотел не бросить Лоранс, а всего лишь поставить ее на место. Почему-то я был уверен, что легко обведу ее вокруг пальца. Да, я плохо знал Лоранс… Все никак не мог вообразить, что на мои слова: «Будь любезна, дай мне заработанные мною деньги» – она ответит: «Нет, я оставлю их себе!» Разве такое может произойти между людьми, которые уже давно живут вместе, делят общую постель, говорят друг другу нежные слова? Неужели такой цинизм и впрямь возможен? А ведь Лоранс дорожит своей репутацией нравственного человека…

Я все хорошенько взвесил и потерял всякое желание разговаривать с ней сегодня же вечером, сгоряча. Это было выше моих сил. Нет, я лягу в студии, а завтра прямо с утра и приступлю – буду с ней обаятелен, но тверд. В квартиру я вошел на цыпочках, с облегчением убедился, что Лоранс еще нет дома – ее бридж затягивался порой допоздна, – и отправился к себе спать. Во всяком случае, Лоранс не знала того, что я для себя уже решил: не сдуру, но от полноты души я отдаю ей то, что она у меня отбирает. Вот такое соотношение – она гораздо ниже меня. Убаюканный мыслью, что не придется разыгрывать ни ярости, ни возмущения, я почти сразу же заснул.

Но посреди ночи проснулся в холодном поту. Я понял, почему был наказан: мне захотелось смешаться, слиться с кланом имущих. Не важно, что это состояние длилось всего минут десять, когда, одетый в строгий костюм, я стоял рядом с тестем, вернувшим мне свое расположение, и на меня уважительно поглядывал банкир, – тогда-то я и почувствовал себя уверенно, самодовольно, респектабельно, комфортно и в полнейшей безопасности. Я почувствовал себя «причастным». И когда этот грузный банкир объяснял мне, какие проценты он настрижет со стрекоз благодаря тому, что одалживает им деньги, заработанные муравьями, мне это было почти что интересно; на этот раз торгашам удалось меня соблазнить, а ведь я семь лет прожил среди них, так и оставаясь чужаком. Я был наказан там, где согрешил; деньжата меня и наказали (омерзительное слово, куда противнее, чем «шлягер»), и все же на какое-то мгновение я в них уверовал, уверовал, что мне они теперь доступны; но, как говорится, банк дал – банк взял.

В полдень я вошел к Лоранс; она сидела на постели, на нашей постели, с подносом на коленях и похрустывала сухариками. Свежая, румяная, аппетитная; брюнеткам, чуть склонным к полноте, идет зрелость – с возрастом они только расцветают, и я пожалел, что нечасто наслаждаюсь этим зрелищем (а что мне мешало это делать?). Надо сказать, я толком не знал, чего же мне хочется, хотя вроде бы наметил четкую и ясную цель. А вот Лоранс казалась спокойной.

– Здравствуй, милый! – И она протянула мне руки, я положил голову на ее мягкое, душистое плечо, и от этого родного запаха, от этой ласки все мои опасения улетучились.

Просто дурь у человека разыгралась, дурь и тщеславие, ну и, конечно же, Лоранс боится, как бы я ее не бросил. Меня прямо-таки затрясло от пылкого желания, надежды, чаяния убедиться в том, что и впрямь моя жена дуреха, и дуреха еще большая, чем я, бывало, замечал. Я сел прямо:

– Ну что? Больше не сердишься? Как ты могла подумать, что я способен отдать тебя на растерзание какому-то кассиру?

Словно тени, пробежали по ее лицу смущение и жадность, беспокойство и презрение; она чему-то грустно улыбалась, и я почувствовал, как ей хочется поплакаться на свою судьбу.

– Пошел в банк, – сказал я и встал, а уже развернувшись к двери, вспомнил: – Ах да! Прежде чем упразднить этот счет, давай подпишем вместе один чек, один-единственный, на котором тебе понадобится моя подпись. Вот…

И я ей протянул один из аварийных чеков, которые получил вчера в банке. Лоранс взглянула на него и нахмурилась.

– Триста тысяч! Чек на триста тысяч франков? Новыми? – И она как-то особо подчеркнула это слово «новыми», будто говорила с рассеянной и по-провинциальному старомодной тетушкой, какие встречаются во всякой добропорядочной семье.

– Новыми… да-да, конечно, новыми! – закивал я, улыбнувшись, но с таким чувством, будто оскалился всеми зубами.

– А для чего это?

Она спрашивала в веселом недоумении, так что я счел за благо ответить тоном еще более мажорным; и мне уже виделось, как мы заливаемся от хохота над этим злосчастным чеком.

– Хочу купить «Стейнвей»… «Стейнвей» последнего выпуска. Ты не можешь себе представить, какой у него роскошный звук! Уже лет десять, как я лелею эту мечту, жажду и вожделею, – добавил я в надежде, что мой высокий стиль покажется ей убедительным.

Куда теперь подевались все эти удивительные старинные слова и значат ли они еще для кого-нибудь хоть что-то? «Лелеять»… может быть, за этим словом притаилось нечто, чем наверняка чревато будущее, этакое оптимистическое провидение? А может, в нем угасает еще вчера теплившаяся реальность, которая сегодня обернулась тихим помешательством? Но я выбрал неудачное время, чтобы кокетничать с языком: на лице Лоранс уже готов ее излюбленный мимический коктейль – смесь скорби и снисходительности.

– Но почему же тебе не сказать мне об этом?