Поводырь

В стороне от дорожного полотна стояла огромная высохшая липа. Под раскидистой кроной без листьев, привалившись спиной к стволу и закрыв глаза, неподвижно сидел старик. Подле на холодной земле скрючилась девчушка лет четырнадцати. Праник закинул автомат за спину и негромко покашлял. Девчушка встрепенулась и уселась, обняв колени. Ее била крупная дрожь. Сама щуплая, бледная, острые плечики выпирают, глазища карие огромные. Постатомное дитя, никогда не видевшее солнца. Такие отчего-то напоминали Пранику ростки проросшей в погребе картошки.

— Чего трясешься?

— За… замерзла.

— А это кто с тобой? — Праник опустился на корточки.

— Дед. Он спит.

— Давно?

Девчушка кивнула.

Давно… Праник пощупал старику пульс. Закоченел уже.

— Как звать тебя?

— Аня.

Праник снял с мертвеца потертый пиджак, стащил свитер, штаны.

— Вот. Давай-ка одевай, Аня. Ему без надобности уже…

Повернулся и, не говоря ни слова, отправился обратно в лес, туда, где ждал китаец. Старик в семейных трусах и грязной майке так и остался лежать под высохшим деревом, острый подбородок его смотрел прямо в небо. Была мысль похоронить, но Праник ее отверг. Смысл? Ему усердствовать, зарывать, зверушкам откапывать потом. Нынче ни сил не хватит всех упокоить, ни земли… Вскоре догнала Аня, тихонько пошла позади. Молчал и Праник. Он не звал с собой, но и прогнать прочь не мог. А кто бы смог?

Дед Ане родным не был. Просто прохожий, к которому девчушка прибилась некоторое время назад. Тихая, внимательная, она послушно исполняла все поручения, на трудности не жаловалась, на судьбу не роптала.

Родителей своих Аня не знала.

— Мама, — однажды продемонстрировала бережно хранимое в недрах куртки фото.

Старую журнальную вырезку с улыбающейся белокурой Мэрилин Монро.

— Красивая, — Праник кивнул.

На сердце отчего-то снова накатила тоска. Захотелось завыть. От бессилья, от безысходности. Что же мы сделали?.. Что же мы сделали с собою, сволочи?..

Поселением это можно было назвать вряд ли. Скорее уж лагерем: несколько землянок посреди соснового бора, на крутом берегу мелкой извилистой речки. Праник рассматривал через бинокль сохнущее на веревках тряпье, выводок тощих чумазых детей, что тыкали прутиками с насаженными лягушками в чадящий сырыми дровами костерок. У воды стояла туристическая баня — пирамида из камней внутри каркаса, обтянутого мутной рваной пленкой. Но первым бросался в глаза врытый на пригорке посеревший от времени и дождей столб с какой-то резьбой. Издали он напоминал слегка покосившуюся ракету на стартовом столе, а все больше, надо признать, символ учения товарища Фрейда.

Наладонник насчитал присутствие полутора десятков душ, территориально все в куче, кроме одного. Какой-то обморок, вероятно часовой, шарахался вокруг лагеря по стохастической траектории. Вероятно, сторожил. Устраивать с ним предварительную встречу Праник не стал — просто было лень бегать. Не скрываясь, направился прямиком к землянкам, китаец и девушка шли следом.

По ходу обнаружилась еще одна интересная деталь: с реки не видать, но лагерь опоясывал высоченный частокол с широкими воротами. Хотя для верности следовало сказать: «опоясывал бы». Будь он достроен. Толстым строевого леса столбам с заостренными верхушками позавидовал бы какой-нибудь форт, если бы не одна деталь. Частокол тянулся в обе стороны от ворот на несколько метров и заканчивался ничем. Дальше через равные промежутки шли тычки, обложенные булыжниками, всем своим видом заявляя: забору быть! Праник прикинул, что такого количества бревен с лихвой хватило бы на добротную избу. Или даже на две. А для полного обеспечения проекта пиломатериалами пришлось извести на корню лес в радиусе метров ста. Над воротами на двускатной крыше красовалось не без труда и таланта вырезанное солнце посреди густой росписи языческой символикой. В любом случае, ворота с участком частокола представляли собой наиболее знаменательное и монументальное сооружение в лагере.

Едва завидев чужаков, местные подняли гвалт, замахали руками, забегали. В итоге окружили со всех сторон, угрожающе выставив оружие. Кто-то держал охотничье ружье, кто-то лук с натянутой тетивой, кто-то и вовсе топор или кол. Аборигены смотрели враждебно, но без ненависти. Скорее, в глазах их читался страх. Мужчин и женщин поровну, все примерно одного возраста, лет тридцати-сорока, едва ли старше. Все, включая детей, увешаны фенечками, амулетами, побрякушками, в волосы вплетены разноцветные полоски, перышки, цветы и Перун знает что еще. Многие носили на голове обручи, типа, древние славяне. В общем, фрики на вольном выпасе.

Пауза затянулась, требовалось что-то сказать. Праник и брякнул первое, что пришло на ум:

— Азъ есьм… Житие мое…

Несколько секунд присутствующие недоуменно хлопали ресницами, а потом грохнули взрывом хохота. Обстановка разом потеплела, тетива ослабла, ружья глянули в землю.

— Это не бандиты, — вперед выступила высокая стройная женщина. — Вы же не бандиты?

— Не, — Праник качнул головой, — не бандиты.