Поводырь

И все-таки, как бы рад я ни был, как бы ни силился вникнуть в местные нужды и проблемы, как ни пытался разделить радости этих, несомненно, замечательных людей, серый пакет из серой оберточной бумаги куда больше занимал мои мысли. Но и терять лицо, рвать непокорные нитки, ломать печати, жадно кидаться изучать спрятанные внутри известия я себе позволить не мог. Хотя бы уже потому, что боялся не совладать со своей мимикой, выдать, раскрыть всю глубину ужаса, которую испытывал перед возможно содержащимися внутри плохими новостями.

Но и оставшись наедине со своим внутричерепным спутником, не торопился вскрывать посылку. Следовало сперва решить для себя, что стану делать, если вдруг сейчас выяснится нечто этакое…

Честно говоря, даже мысль о том, что можно легко укрыться от любого преследования за границей, вызывала… омерзение, что ли. Да и куда ехать? В Пруссию? Это было бы естественно для Германа Лерхе, но совершенно неприемлемо для меня. Нет, с деньгами, что отец выручил за алтайские изумруды, прожить можно и там. Быть может, даже найдется, чем себя занять. Там сейчас Отто Бисмарк пытается собрать из осколков Великую Германию. Все кипит, все меняется. С деньгами и знаниями мне и там найдется место. Только…

Только я ничего не должен жителям Гериного Фатерлянда. Как и англичанам, французам, американцам и прочим испанцам. Можно, конечно, попробовать как-то договориться с собой, проявить смекалку и убедить работодателя в том, что пользу Родине могу приносить и оттуда. Но ведь сам-то я точно буду знать, что это ложь! И чем больше будет приходиться себе лгать, тем хуже мне будет. Тем больше станет заедать ностальгия, которая приходится родной сестрой банальной русской совести.

Заграница – не вариант. Сменить имя, сделать новые документы, отрастить бороду, обзавестись брюшком и купеческим свидетельством и то ближе к сердцу. Долго, муторно и очень дорого, но вполне реально со временем переписать на нового себя свои же доли в различных предприятиях… И ходить день через день в церковь – пытаться отмолить страшный грех. Потому как старый доктор права генерал-майор Лерхе, вдруг потерявший младшего и, смею надеяться, любимого, сына, скорее всего, эту весть не переживет. Сдайся я на милость имперского правосудия – и то не такой удар для старика будет. Уж кому как не ему знать, что я ни в чем не виноват…

И все-так, глупо будет сгинуть в глубине каких-нибудь там руд, на каком-нибудь Сахалине. Глупо и не продуктивно. Вряд ли именно этого хотел от меня Он, позволив снова наслаждаться жизнью. И ведь, что самое поганое – не верю я, что начатые в краю преобразования могут успешно продолжаться уже и без моего участия! Не верю и все тут! Дорогу, быть может, таки и построят, но точно не такую и не так качественно, потому как часть денег обязательно попилят и взлохматят еще в столице. И заводы быстренько к рукам приберут. Тот же незабвенный господин Фрезе и приберет! И будут в моем Троицком такие же порядки, как на Барнаульской сереброплавильной каторге.

Вот Гилев с Куперштохами те выплывут уже и без меня. Первый – потому как нужное для любой власти дело делает, а второму поддаваться невзгодам вообще вера не позволит. И Тецков с Асташевым не утонут. Исаеву Гинтар не даст пропасть, Кухтерин и Ермолаевы – сами с усами… Но ведь все они – только побочное дело. То самое сопутствующее производство, что, конечно, идет на пользу, но и без чего как-то можно выкрутиться.

Останутся малюсенькие очаги от запланированного мною губернского пожара. Станут себе тлеть, пыхать искоркой до самого Великого Октябрьского беспредела, как лампадка перед иконами. И погаснуть нельзя – перед Господом стыдно, и разгореться некуда – тьма и равнодушное болото вокруг… К черту! К дьяволу! Бороться! Сучить лапками! Сбивать молоко в масло! Через боль, через непонимание, через надуманные обвинения в бестолковых преступлениях!

Я разорвал пакет. Быстро, одним движением. Сургуч коричневой крошкой брызнул по комнате, и шпагат тихонько тренькнул – вот и все преграды. Все бы так дела решались…

Толстое письмо от Карбышева. Два похожих конверта, судя по штампам, оба из Каинска. Но один от Мефодия Гилева, а другой от какого-то Мясникова Д. Ф. Кто такой? Почему не знаю?

Не подписанный, однако, тщательно запечатанный конвертик. Интересно, но потом, потом.

Цыбульский. Асташев – только не Иван Дмитрич, а его сын. Это интересно, но тоже подождет. О! А это еще что? Конверт длинный и узкий. Не почтовый. В таких обычно военные свои донесения отправляют. С гонцами, конечно, хотя императорская армия от почтовых поборов и освобождена, но это же неприлично!