Поводыри богов (сборник)

Вконец расстроившись и наевшись каши, он отправился спать, ибо привык искать во сне утешения от печалей. А кроме того, рассчитывал на завтрашнюю Купальскую ночь: хоть и оставляет его Дир с найденышем – сторожить или охранять, не поймешь – мало ли как сложится, вдруг силы пригодятся, вот во сне сил наберется. Вдруг Купала пошлет не бесплотную невидимую русалку, а гостью из плоти и крови. А встать надо бы рано, успеть до восхода солнца принести из лесу душистого вереска, запалить малый костерок в избе на земляном полу, пусть мальчишка поскачет через него, авось, на день немога отпустит.

15. Говорит Ящер

У-у, подлые, мерзкие человечишки! Непрочные бурдюки, жалкие мешки крови! Любопытство губит меня, досужий интерес к человеческому. На что мне, могучему, опарыши их суждений? Для чего прилепился к слабосильным волхвам? Князей следовало стеречь!

Отчего я не разглядел то, что сумел увидеть во сне дрянной мальчишка! Раньше бы мне это увидеть, раньше узнать! Теперь уж поздно, коли в человеческом сне поселилось – не отвратишь! Эти худые горшки изведут меня, великого, скинут в реку мое тяжелое тело, вывернут лапы ради нового, им подобного двуногого божка. Ради деревянного истукана, похожего на человека, с человечьими руками, человечьим носом. Ему достанется требище мое, моя алчба! Он напьется человечьего тока, станет сильней меня, больше меня! Зачем я сам не взывал их сладкой крови, зачем довольствовался малым? Терпел жажду, пил по капле ради того, чтобы пить чаще. Этот новый бог, образом подобный вместилищам крови, станет пить редко, но драгоценную влагу. Зависть сводит мне деревянные лапы, ужас шевелит молниями в небе. Где жрец, возводивший дом на детских черепах под каждым углом, где хранильник, обносивший святилища частоколом с человечьими головами! Вот кого надо было отличать, кого поддерживать дождями и знамениями. Чем больший страх внушаешь, тем дольше живешь! Но ревность залила мои уши, ревность к прочим древним богам, с которыми приходилось делиться. Помоги я тем мудрым волхвам, понимавшим пользу ужаса! Тем, омывавшим топоры кровью себе подобных, прежде чем срубить и поставить могучего истукана! Как же, ревность, ревность треклятая! Дай я им удачу, хоть часть удачи, что даю этому болтуну, этому огузку, не пришлось бы сокрушаться ныне.

Мои человечишки сумели разглядеть грядущее, то, что недоступно мне. Но я гневаюсь на самом деле не на них, это всего лишь минутная слабость. Я боюсь. Я видел вместе с мальчишкой, как несет меня против течения, как бьет на порогах. Я бог и не могу изменить будущего, того, что видел. Но идущему за мной отольется. Вот это я могу. Недолго простоит истукан в моем кольце, жеребенок не успеет вырасти и состариться, как этого дубового с человечьими усами сволокут вслед за мной в реку в угоду другому новому богу.

Старого князя я потерял, отпустив в новую столицу. Надеялся, что с его отъездом, при его приверженности урманским дружинным богам, мой храм опять станет главным в городе. Зря. Чего ждать от подколенного князь-Игоря, покажет мне мальчишка в своем следующем сне. Ревность отступила перед страхом. Я готов перед концом своего владычества поделиться с этим дубовым истуканом, дуболомом и прочими низкородными с длинными человечьими носами. Поделюсь ради того, чтобы напоследок напиться духмяной крови. Крепкой. Человеческой. Старый князь приедет к выбору жертвы для дровяного идола с золотыми усами. И я помогу найти – не одну, много жертв, десятки, сотни. Глупый корел потащится в город на праздник. Пусть встречает своего «высокого» друга Була, пусть раскрывает ему жалкие секреты. Я сумею воспользоваться ими. И мальчишкой тоже.

15

Княгиня Ольга полюбила спускаться в холодный чулан, где хранились подвешенные к низким черным балкам копченые окорока, провесная рыба, квасились в дубовых кадушках соленые грибы и моченые плоды, привезенные издалека. Она таскала из-под резных смородиновых листов прошлогодние тугие синеватые грузди, мохнатые волнушки, кругленькие рыжики, а нянька ворчала, почему нельзя по-людски, на красивом блюде, за столом, притворно ворчала и перемигивалась с ключницей. Княгиня позволяла им ворчать и перемигиваться, она словно вернулась далеко-далеко, стала снова маленькой и слабой, и няньке опять дозволялось бранить ее. Есть грибы не хотелось, хотелось брать в руки, ощущая упругую прохладную плоть, надкусывать, чтобы похрустывало на зубах, скользило по языку, чтобы от пальцев пахло смородиной и тимьяном. Но больше всего ей нравился запах влажной штукатурки, она украдкой отколупывала кусочки и даже лизала их, хотя нянька каждое утро давала ей с едой толченую яичную скорлупу, по совету зелейника. Этот запах был точно таким, как в доме, где она прожила до пяти лет; так пахло, если лечь на лавку кормилицы и уткнуться носом в стену против печки, вот какой был запах.