Поврежденный

А. К. ШЕЛЛЕР-МИХАЙЛОВ Поврежденный

— Мое почтеніе, государь мой! На погребеніе тоже, вѣроятно, изволили пожаловать? — заговорилъ около меня дрожавшій не то отъ худо скрытой злобы, не то отъ старости и въ то же время лукаво заискивающій голосъ, и прежде, чѣмъ я успѣть отвѣтить на этотъ вопросъ, спрашивавшій меня сѣдовласый, приземистый и худощавый человѣчекъ тѣмъ же своеобразнымъ и злымъ, и заискивающимъ тономъ, продолжалъ: — Какъ же, какъ же не прибыть на торжественное погребеніе! Такую, можно сказать, особу хоронятъ!

Я сидѣлъ на чугунной скамьѣ за рѣшетчатой оградой около моихъ родныхъ могилъ, когда ко мнѣ подошелъ этотъ заговорившій со мной старикъ, и ни о какомъ погребеніи какой-то «особы» не думалъ вовсе.

— О чемъ и о комъ вы говорите? — сухо спросилъ я, досадуя, что даже и на кладбищѣ нельзя укрыться отъ докучныхъ людей. — Кого хоронятъ? Какую особу?

— Помилуйте, государь мой, что за вопросъ, что за вопросъ! — съ изумленіемъ, видимо не вѣря моимъ словамъ, сказалъ старикъ, подергивая костлявыми плечами, на которыхъ мѣшковато висѣлъ складками зачищенный до лоска старенькій сюртукъ. — Ужъ будто вы и не знали? Всѣ газеты три дня объ этомъ трубятъ. Со всѣхъ, такъ сказать, концовъ Россіи летятъ телеграммы и вѣнки, отъ хладныхъ финскихъ береговъ до пламенной Колхиды!

Я зналъ, — впрочемъ, довольно смутно, — что этотъ старикъ, съ вѣчно припомаженными сѣдыми волосами, въ вѣчно застегнутомъ на всѣ пуговицы, лоснящемся отъ долгаго чищенія сюртукѣ, былъ какимъ-то чиновникомъ въ отставкѣ, что онъ пописывалъ когда-то въ захудалыхъ газетахъ безъ подписчиковъ и безъ сотрудниковъ какія-то не то обличительныя статейки, не то пасквили; зналъ я также, что онъ былъ «съ гвоздемъ» въ головѣ, отличался злою словоохотливостью, и, признаюсь, не долюбливалъ его. Встрѣчались мы раза три-четыре на конкахъ, на желѣзной дорогѣ, на пароходѣ. Эти встрѣчи, вѣроятно, не остались бы даже въ моей памяти, если бы разъ этотъ сѣдовласый, сгорбленный и дряхлый по виду старикъ не затѣялъ при мнѣ въ вагонѣ крупнаго скандала изъ-за того, что кто-то вошелъ съ закуренной сигарой въ вагонъ для некурящихъ. Въ моей памяти врѣзались, мелочи этой стычки именно потому, что въ этомъ старческомъ, желтомъ, какъ старый пергаментъ, лицѣ вдругъ вспыхнуло выраженіе дикой злобы, въ голосѣ послышались шипящіе звуки, въ обращеніи съ нарушителю желѣзнодорожныхъ правилъ сказалась ехидная страсть къ обличенію, къ кляузничеству, къ представленію по начальству. Въ то же время при каждомъ словѣ повторялись фразы о томъ, что онъ чиновникъ, что онъ литераторъ, что онъ образованный человѣкъ. Сидѣвшій со мною рядомъ пріятель-журналистъ, окинувъ взглядомъ старика, брезгливо замѣтилъ мнѣ: «А, это Андрей Федоровичъ Маремьяновъ извѣстный сутяга». Кончивъ скандалъ, Маремьяновъ, подошелъ къ намъ, заговорилъ съ нами, продолжая волноваться о невѣждахъ, о нарушителяхъ, и съ той поры считалъ своимъ долгомъ раскланиваться со мною. Чтобы прервать теперь его краснорѣчіе, я, пожимая плечами, сухо отвѣтилъ ему:

— Къ сожалѣнію, я все же не знаю, о комъ вы говорите. — Да все о немъ же, о Толмачевѣ, объ Иванѣ Сергѣевичѣ Толмачевѣ, государь мой, о персонѣ важной, о геніи россійскомъ, объ общественномъ дѣятелѣ и отцѣ вдовъ и сиротъ, — шипящимъ тономъ пояснилъ онъ и рѣзко закончилъ, почти выкрикнулъ:- о злодѣѣ моемъ!

Тутъ только я вспомнилъ, что дѣйствительно въ послѣдніе три дня всѣ газеты только и говорили что о Толмачевѣ. Некрологи, разборы его дѣятельности, перечисленіе его проектовъ и благодѣяній, все это дало не мало хлѣба труженикамъ прессы. Лично я не зналъ Толмачева, не имѣя дѣлъ ни на биржѣ, ни въ промышленности; играть роль статиста въ торжественныхъ церемоніяхъ я не имѣю привычки; потому и не мудрено, что я вовсе забылъ о днѣ его похоронъ и загнанъ былъ въ этотъ весенній, полный тепла и свѣта день на кладбище совершенно случайно гнетущей, подавляющей всѣ другія ощущенія тоской, — той тоской, отъ которой люди, страдающіе расшатанными среди столичной сутолоки нервами, иногда поканчиваютъ разомъ всѣ счеты съ жизнью. Я хотѣлъ сказать старику что-то рѣзкое, грубое, чтобы онъ отсталъ отъ меня, но онъ не далъ мнѣ времени опомниться и суетливо-радостно воскликнулъ:

— Вотъ-съ, вотъ-съ вѣнки несутъ! Шпалерами разставляютъ. Интересно-съ! Вы ужъ, государь мой, позвольте мнѣ къ вамъ за рѣшеточку пройти. Могила его тутъ-съ вотъ въ двухъ шагахъ. Вотъ, видите, гдѣ камни навалены. Склепъ выложенъ изъ камня; мавзолей потомъ воздвигнутъ. Нельзя-съ безъ мавзолея, великій человѣкъ! Для назиданія потомства… Такъ я къ вамъ-съ пройду, за рѣшеточку-съ. Все видно и слышно отсюда намъ будетъ. Какъ-то начнутъ наши витіи ораторствовать, превозносить…

Онъ, не дожидаясь моего позволенія, открылъ дверь чугунной рѣшетки и, крестясь, съ осторожностью ступающаго по дорогому ковру бѣдняка, поднялся по гранитнымъ ступенямъ на площадку съ клумбами цвѣтовъ, съ чугунными скамьями по бокамъ.