Поврежденный

Онъ сталъ сть и, торопливо, съ жадностью часто голодающаго человка, пережевывая мясо, продолжалъ говорить:

— Иные это тоже пьютъ, государь мой, не съ горя, а для фантазіи, а у меня, какъ я докладывалъ вамъ, фантазій и безъ того было много. У умныхъ людей всегда много фантазій. Это фактъ-съ. Сяду это я, бывало, съ гитарой — я, вдь, государь мой, гитаристъ, какихъ съ огнемъ поискать — и фантазирую, фантазирую и насчетъ изобртеній, и насчетъ обогащенія, и насчетъ славы. И могу сказать, что не праздныя эти были мечтанія, а вотъ тутъ подъ рукой золотыя розсыпи были, и значеніе, и слава. Все было-съ подъ рукой, если бы этотъ подлецъ не пришелъ и не лишилъ всего…

— Это вы про кого? — спросилъ я разсянно.

— Все про него же, про Ваньку Толмачева, — сказалъ Маремьяновъ, поспшно обгладывая, какъ голодная собака, желтыми зубами кость телячьей котлеты и видимо торопясь освободиться отъ ды для продолженія разсказа. — Онъ въ это время, какъ тать, пришелъ въ нощи и ограбилъ, а пустилъ по-міру меня.

Маремьяновъ доглодалъ кость, вытеръ поспшно ввалившіяся губы, выпятивъ ихъ впередъ въ вид звздочки, и продолжалъ разговоръ:

— Совсмъ мальчишкой былъ Ванька въ то время, когда я зазналъ его. Лтъ восемнадцать было, не больше. Шустрый, кудреватый, съ бабьей рожей, юбочникъ первйшій, и самъ двчонокъ соблазнялъ за шелковые платочки, и самому перстни да часы вдовыя купчихи преподносили за услуги. Служилъ онъ по откупамъ. Знакомства я съ нимь не водилъ, потому не ровня онъ мн былъ и по годамъ, и по званію, и по образованію, а по дламъ приходилось видться по служебнымъ чуть не ежедневно и тоже на улиц при встрчахъ кланялись, словами перекидывались. Извстно, въ провинціи, а не въ столиц жили. Зналъ я и какъ онъ мошенничаетъ, да концы хоронить уметъ, и какъ онъ бабенокъ оплетаетъ, краснобайствомъ да смазливой рожей прельщая, и какъ во всякомъ дл онъ сухъ изъ воды можетъ выйти, глазомъ не сморгнувъ. Ну, однимъ словомъ, человкъ безъ креста на вороту былъ. Безстыжій-съ, какъ есть безстыжій! Свелъ насъ да веревочкой связалъ случай. Ему тогда уже лтъ двадцать семь, а, можетъ, и поболе было, и ворочалъ онъ откупными длами, сколачивая деньгу, благо старикъ нашъ, Козыревъ-Ивашевъ, откупа державшій, изъ ума отъ богатства выживать сталъ и, не зная, чмъ разогнать скуку, такихъ-то востроглазыхъ да краснощекихъ краснобаевъ да шутовъ гороховыхъ особенно долюбливать началъ. Пошелъ я это разъ въ лтній праздникъ за городъ свжимъ воздухомъ подышать; кругомъ это поля хлбородныя, необъятныя, ширь благодатная, разыгрались это мои фантазіи. Помните, какъ это у Пушкина про Петра Великаго говорится: «На берегу пустынныхъ волнъ стоялъ онъ думъ великихъ полны». Такъ вотъ и я тогда — заглядлся, залюбовался, задумался о желзной дорог. Тогда вс только о новыхъ желзныхъ дорогахъ и толковали. Манія-съ въ нкоторомъ смысл была.

«Соображаю я это, что вотъ тутъ насыпь сдлаютъ, рельсы положатъ, тамъ станцію воздвигнутъ, оттуда побжитъ, выбрасывая дымъ и пламя, локомотивъ, таща вереницу вагоновъ, а здсь потянется рядъ хлбныхъ складовъ. Даже стишокъ Лермонтова вспомнилъ: „Берегись, сказалъ Казбеку сдовласый Шатъ“. Вдругъ слышу кто-то окликнулъ меня, а самъ смется: „Куда занеслись? Въ тридесятое царство?“ Гляжу — стоятъ бгунцы, сидитъ на нихъ Ванька, разрумянился весь, кудри растрепались, глаза маслятся, шапка набекрень. Я поклонился. „Какъ, говорю, сюда Богъ занесъ?“ Засмялся. „По амурной части, говоритъ. — Двчонку тутъ одну выслдилъ. Чудо что за двчонка“. Ну, разговорились мы слово за слово, онъ про свою двчонку, а я про свои фантазіи. Знаете, тары да бары, почемъ табачокъ. „Вотъ, говорю, — край-то нашъ какой — умирать не надо, хлбороднымъ полямъ конца нтъ, а хлба сбывать некуда, желзныя дороги теперь строятъ, а къ намъ не проводятъ, забыли словно. Провести сюда желзную дорогу, такъ одного хлба не перевозить. Тоже, говорю, — графъ Завадскій и первющее лицо въ государств, и связи у него, а никто не натолкнетъ его на мысль, что будь тутъ желзная дорога, такъ его имніе золотымъ дномъ будетъ“. Разыгралась это у меня фантазія, и пошелъ я, и пошелъ расписывать. Все, что на душ было, расписалъ. А Ванька призадумался и слушаетъ. Подсадилъ меня къ себ на бгунцы. Дохали мы это до города, распрощались, только онъ, словно въ туман какомъ, похалъ шагомъ, брови сдвинулись, лицо нахмурилось… Прошло это дня два-три, гляжу, Ванька ко мн идетъ. „Чего ему? думаю, — не ходилъ никогда, а тутъ идетъ“. Пришелъ онъ озабоченный, въ мысли погруженный, вызвалъ меня съ-глазу на-глазъ въ отдльную комнату и говоритъ: „Я по длу; что ты тамъ насчетъ желзной дороги черезъ имніе графа Завадскаго говорилъ“.

Старикъ перевелъ духъ. Видимо, онъ дошелъ до того пункта своей исторіи, о которомъ онъ не могъ вспоминать спокойно. Торопливо кончивъ второе блюдо завтрака, снова отеревъ губы и положивъ салфетку на столъ, онъ заходилъ по комнат.