Повседневная жизнь Дюма и его героев

Эти постоянно повторяемые слова вызывают у окружающих восхищение, и только оказавшийся рядом Жан Жак Руссо пытается говорить что-то о том, что «все люди — братья», независимо от их происхождения. Его не слышат, вернее, слышат, понимая его слова в духе заявлений Марата. Господа парижские буржуа уже увлеклись лозунгом защиты народа, они на некоторое время растворяются в уравнивающих всех революционных событиях.

Преобразившиеся и уверенные в своей силе, на страницах романов Дюма появляются парижские буржуа посленаполеоновского времени. Множество зарисовок дают нам «Парижские могикане» и «Сальватор». Там есть и отдельные портреты, и групповые наброски, есть и сцены, показывающие настроения и поведение парижских буржуа в период назревания революции «трех дней».

Обратимся к юмористической зарисовке, относящейся к более позднему времени: последнему периоду правления Луи-Филиппа. Здесь мы увидим парижских буржуа за выполнением ответственного, несмотря на мирное время, задания: дежурства на посту Национальной гвардии, являвшейся гражданской милицией Парижа. Национальная гвардия была поделена на отряды, возглавлявшиеся капитанами из числа наиболее достойных буржуа. Каждый отряд нес ночную вахту на улицах города в закрепленном за ним районе. Наш знакомец Пелюш («Парижане и провинциалы») носил в этой гвардии двойные серебряные эполеты и был капитаном роты. Этот чин составлял предмет особой гордости Пелюша. Более того, в отличие от многих других национальных гвардейцев, он мыслил настолько в духе инструкций, что даже при виде поста национальной гвардии, где дежурили гвардейцы другой роты, принимал «соответствующую осанку, чтобы пройти перед часовым с безмятежным видом и достоинством, соответствующим его высокому положению в гражданской милиции» (Ч. I, V). И вот однажды ночью г-н Пелюш, проходя мимо такого поста, к своему величайшему изумлению «… не услышал на мостовой улицы размеренных шагов часового и напрасно пытался отыскать в темноте некий силуэт и сверкающие отблески, какие обычно отбрасывает дуло ружья с примкнутым к нему штыком».

«Ночь, сменившая один из самых душных августовских дней, была теплой и душной, на небе ни облачка, так что у постового не имелось ни малейшего предлога, чтобы укрыться в караульной будке. (…)

Пелюш направился к будке, заглушая звук собственных шагов и принимая чрезмерные предосторожности, подобно краснокожему индейцу, вышедшему на охоту за скальпами в безлюдии американских лесов.

На некотором расстоянии от поста равномерно повторяющийся звук от столкновения двух тел невероятно заинтриговал его.

Разумеется, часовой не спал; но в то же время представлялось весьма вероятным, что он не полностью отдавал свои силы заботам о безопасности города, доверенного его неусыпной бдительности.

Пелюш, спрятавшийся с левой стороны будки, высунул голову и заглянул внутрь нее.

Часовой, сняв медвежью шапку и повесив ее на штык ружья, прислонился к освещенной фонарем стене будки и скрашивал свое дежурство, играя в бильбоке с ловкостью, какой позавидовали бы даже миньоны Генриха III.

Перед таким забвением того, что Пелюш полагал самым священным долгом и обязанностью, торговец цветами почувствовал, что все его личные заботы мгновенно улетучились. Он уже было намеревался захватить оружие нарушителя и заставить того задрожать от ужаса при крике: «Проверка часовых!», который, по его мнению, должен был раздаться в ушах постового не менее звучно, чем призыв к Судному дню, и дошел даже до того, что задавался вопросом, не следует ли ему призвать на голову провинившегося громы и молнии Дисциплинарного совета, но, рассудив, что в этом случае пятно позора ляжет на всю Национальную гвардию, следовательно, и он сам, будучи ее капитаном, окажется в некоторой степени замаран, Пелюш решил проявить снисходительность…

Он вышел из своего укрытия и внезапно предстал перед часовым, издав лишь «гм!», но постаравшись сделать это более устрашающе. Национальный гвардеец выронил бильбоке, правой рукой отстранил Пелюша, кинулся к ружью, не замечая того, что его медвежья шапка сделала оружие безопасным, а его поведение гротескным, наставил штык на того, в ком заподозрил вора или бунтовщика.

Пелюш с королевским хладнокровием величественным жестом отстранил штык.

— Слишком поздно, сударь! — воскликнул он с горячностью. — Слишком поздно! Именно такие национальные гвардейцы, как вы, делают революции или, точнее, позволяют делать революции; именно они своим оружием открывают дверь арены мятежей непримиримым врагам наших институтов власти и общественного строя.

— А! Вот оно что! — сказал национальный гвардеец, успокоившись, видя, что имеет дело с простым буржуа. — Кто вы такой?

— Начальник, сударь, — сказал Пелюш, важно надуваясь.

— Начальник?! Я не знаю других начальников, кроме тех, что носят мундир, а когда я сам надеваю форму, то считаю себя начальником над всеми буржуа мира. Проходите мимо, а не то я воткну вам штык в живот.