Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет

«Когда ко мне явился Иппократ[108], я предварил его наперед, чтоб он не мучил меня микстурами. "О, я далек от всех микстур, — отвечал он. — Если вы не любите лекарств, вам лучше всего лечиться по методе грефенбергского доктора Присница простою водою!.. Испытайте эту методу: она вам верно понравится! Я лечу ею только из славы!"

Я согласился. Эскулап[109] приказал подать несколько графинов воды и уселся подле меня следовать за ходом своего лечения. Он взял мою руку и стал прислушиваться к пульсу. "Начинайте пить! — говорил он. — Это очень приятно, очень здорово!"

Я принялся проглатывать воду, один, другой, третий, четвертый стакан… Боже мой! Я потерял им счет. Эскулап заставлял меня пить без отдыха, без размышления. Я не взвидел света. В голове моей еще бушевало шампанское, а тут должно было пить воду.

— Чувствуете ли вы, — спрашивал меня доктор, — как выступает пот на вашем лице? Вместе с потом выйдут из вас все вредные испарения и вы — спасены. Пейте теперь другой графин!

— Неужели, — вскричал я в отчаянии, — неужели мне должно опорожнить все эти графины?

— Необходимо: это такая метода; она и приятна, и действенна!

Мне предстояло ужасное поприще. Я был самый несчастнейший пациент в ту минуту. Кровь моя стремилась в голову. Дрожь пробегала по всему телу и в то же время я задыхался от жара. Как будто нечистая сила давила мне горло и желудок… Доктор Санградо, лечивший все болезни кровопусканием или теплою водою, мне казался добрее. "Довольно! — сказал мой тиран, когда я осушил второй графин. — Теперь вы ступайте в самом покойном положении гулять, два часа без остановки, куда хотите, только не на Невский проспект; идите прямо, не развлекайтесь ничем, не думайте ни о чем и, главное, забудьте, что вы нездоровы!"

— Помилуйте, доктор! Я не в силах раздвигать ноги!

— "Тем лучше, отправляйтесь сию же минуту и сделайте пять верст пешком; потом, придя домой, выпейте последний графин!"

— Третий! — проговорил я с ужасом. — Вы меня уморите…

— Я вам сказал, что я лечу из славы; значит — вам нечего опасаться!

Приказав кучеру следовать за мною в коляске, на расстоянии десяти шагов, я отправился гулять… Можете представить, какую странную фигуру я разыгрывал, по наставлению гидропата, проходя по Большой Морской! Я был уверен, что вся Морская смотрела на меня, как на морское чудовище: внутри меня бушевало целое море — воды! Ни жив ни мертв, выпучив глаза, как пред лицом смерти, я медленно подвигался вперед, ничего не видя пред собою, кроме неумолимого моего эскулапа. Наконец все силы меня оставили… я упал без чувств…»^{17}

Помещики «для пищеваренья после обеда затягивали хором русские песни»^{18}, а кому после обильной еды предстояла дорога — «затягивали пояса», чтобы «поберечь желудки»^{19}.

«…Я вовсе не гастроном; у меня прескверный желудок, — говорит княжне Мери Печорин в романе М. Ю. Лермонтова "Герой нашего времени". — Но музыка после обеда усыпляет, а спать после обеда здорово; следовательно, я люблю музыку в медицинском отношении»^{20}.

Постоянно появлялись новые «теории» о том, что способствует или, напротив, вредит «сварению желудка». В. Г. Короленко вспоминает: «Однажды я сидел в гостиной с какой-то книжкой, а отец в мягком кресле, читал "Сын отечества". Дело, вероятно, было после обеда, потому что отец был в халате и в туфлях. Он прочел в какой-то новой книжке, что после обеда спать вредно, и насиловал себя, стараясь отвыкнуть; но порой преступный сон все-таки захватывал его внезапно в кресле»^{21}.

«Смех всего полезнее на свете и удивительно как помогает сварению желудка…» — писал Д. В. Дашков П. А. Вяземскому^{22}.

Одни, действительно, щеголяли непомерным обжорством, у других оно было только на словах. «Рылеев, как жаль, как и многие тогда, сам на себя наклепывал! Все из того, чтобы как-нибудь да выплеснуть — выказаться из садка! Совсем он не был обжора, а пишет к Булгарину: "Я обжираюсь и проч.!" Это, тогдашняя черта, водилось и за Пушкиным. Придет, бывало, в собрание, в общество и расшатывается. "Что вы, Александр Сергеевич!" — "Да вот выпил двенадцать стаканов пуншу!" — А все вздор, и одного не допил! А это все для того, чтоб выдвинуться из томящей монотонии и глухой обыденности и хоть чем-нибудь да проявить свое существование»^{23}.

Желанием «выдвинуться из томящей монотонии» обеденного ритуала можно объяснить далеко не безобидные выходки нарушителей застольного этикета. Об одном из них, Д. М. Кологривове, рассказывает В. А. Соллогуб: «Кологривов был приглашен на большой обед. В то время, как садились за стол, из-под одного дипломата выдернули стул. Дипломат растянулся, но тотчас вскочил на ноги и громко провозгласил:

— Я надеюсь, что негодяй, позволивший со мною дерзость, объявит свое имя.

На эти слова ответа не воспоследовало. Впрочем, ответ был немыслим и по званию обиженного, и по непростительному свойству поступка»^{24}.