Повседневная жизнь этрусков

Свидетельства о них греков не могут притязать на истинность. Они слишком хорошо помнили об ожесточенной борьбе с этрусками, союзниками карфагенян, за доступ и господство в западной части Средиземного моря. Страх перед этрусскими пиратами вкупе с воинственностью местного населения долгое время сдерживал их колониальную экспансию: их продвижение вглубь Апеннинского полуострова наткнулось на непреодолимый барьер и остановилось на линии Кумы — Поццоло — Неаполь.

Хотя фокейцам и удалось прорвать блокаду в Малой Азии и проложить себе путь до окрестностей Андалусии и Прованса, где они около 600 года до н. э. основали Марсель (Массалию), в 535 году их морская империя рухнула после сражения при Алалии (Алерии) у берегов Корсики. Этруски и карфагеняне объединенными силами изгнали греков и с этого острова, и с соседней Сардинии. Те, кому удалось уцелеть, нашли прибежище в Массалии или поселились в Белее (Элее) в Лукании; пленники, имевшие несчастье попасть в руки этрускам из Цере, были казнены с такой жестокостью, что это вызвало гнев богов и привело в ужас греческих историков. Геродот рассказывает, что пленных вывели из города и забили камнями до смерти^{44}.

У этого же автора мы находим описания еще более страшных казней, которые обычно приписывают этрусским пиратам, хотя Вергилий возлагает ответственность за них на нечестивого Мезенция, правителя Цере:

Долгие годы потом угнетал надменный Мезенций
Этот гордый народ, подчинив его силой оружья.
Что вспоминать о жестоких делах, о неслыханных казнях?
О, если б их на него самого обрушили боги!
Заживо жертвы свои он привязывал путами к трупам
Так, чтобы руки сплелись и уста к устам прижимались, —
Пытки мучительной род, убивавший медленной смертью
Тех, кто в объятьях лежал среди тленья, гноя и смрада^{45}.

Представления греков об этрусках были сформированы под воздействием страха перед этими бесконечными войнами и чудовищными жестокостями, причем в пристрастии доставлять мучения заключалась, по мнению греческих авторов, не примитивная грубость, а изощренный садизм. Образ этрусков принимал еще более мрачные краски, когда на смену ненависти приходила зависть. Этруски, милетяне Малой Азии и сибариты Великой Греции делили опасную честь — нести менее удачливым соперникам, охотно объявлявшим бедность добродетелью, ранние и чудесные плоды блестящей цивилизации: все три народа обвиняли в лени, чревоугодии и разврате, а также в том, что их объединяет общая любовь к наслаждениям. Как утверждает сицилийский историк Тимей, всё зло шло от милетских шерстяных накидок «Сибариты носили плащи из милетской шерсти, и это положило начало дружбе между двумя государствами. Сибариты любили этрусков более всех прочих народов Италии, а среди восточных народов отдавали предпочтение ионийцам, поскольку те, как и они сами, были склонны к tryphё»[11]^{46}. Когда Сибарис был разрушен в 510 году, все взрослые жители Милета в знак скорби обрили головы.

Этруски, милетяне и сибариты знали и ценили друг друга и по экономическим причинам, а не только исходя из моральных установок. Сибарис был одним из главных перевалочных пунктов, через которые ионийские товары и цивилизация поступали на берега Тосканы. Конечно, это был не единственный путь: халкидские города в Сицилийском проливе, Регий и Занкла (Мессина), составляли ему острую конкуренцию^{47}. Тем не менее совершенно точно, что сибариты и этруски придерживались одного стиля жизни, в котором недоброжелатели выделяли — и утрировали — лишь слабые стороны.

Сплетни Теопомпа

В довершение всех несчастий выясняется, что картина нравов этрусков, с тех пор не подвергавшаяся изменениям, была описана автором столь же красноречивым, сколь и лживым, которого звали Теопомп. Он творил в середине IV века до н. э.; морская держава этрусков уже более ста лет как была сокрушена при Кумах Гиероном, царем Сиракуз. Для греков она более не представляла опасности, и теперь над поверженным врагом, предметом ненависти и зависти, можно было смеяться. Теопомп же, говоря что об афинских демагогах, что о персидских тиранах, что о вождях варваров, отличался, по меткому выражению Корнелия Непота^{48}, «самым злым языком среди всех литераторов» (maledicentissimus); особенно он был охоч до скабрезных историй и пикантных сплетен. Однако этим россказням верили. Их подхватывали философы и историки — серьезный Аристотель^{49}, романический Гераклид Понтийский^{50} и Тимей из Тавромения^{51}, которого Непот тоже причисляет к величайшим сплетникам. Вот отрывок из Теопомпа, который Афиней приводит в своем «Пире мудрецов»^{52}: