Повседневная жизнь Льва Толстого в Ясной поляне

Физические недомогания чрезвычайно обостряли его духовное зрение, позволяя в самом обыденном, эмпирическом усмотреть особенное, в сиюминутном обнаружить вечное. Болезнь и здоровье сплелись, кажется, воедино в мысли о необходимости преодоления недугов. Собственной жизнью писатель подтверждал верность своего постулата: только с помощью здорового духа можно обрести здоровое тело.

Обратимся к его запискам 1857 года: в Петербурге он испытал «страшную головную боль», а уже через месяц

мучился в московском пространстве сильным желудочным расстройством. Пребывая в Париже, писатель был озабочен то простудой, то болями в желудке, то в боку. Спасся, как он говорил, исключительно банками. Будучи «совершенно больным», Толстой пошел смотреть смертную казнь. Болезнь, безусловно, интенсифицировала его восприятие, не сравнимое ни с какими виденными им до этого военными ужасами. «Искусная, элегантная» гильотина долго не давала ему спать и «заставляла оглядываться». В Женеве он потратил уйму времени на посещения докторов, оказавшихся «пошлыми резонерами — магнетизерами». Горные прогулки запомнились не только из-за того, что это было соприкосновение с чудом природы, но и из-за варикозных расширений вен и связанных с этим страданий. В общем, Толстому пришлось здесь «мерехлюндить», «пас- мурничать» из-за постоянных болей.

Зубы «вываливались», сосуды были расширены, постоянно мучил кашель, а ведь ему не было и тридцати! Его день начинался с мысли, что он словно «столетний» человек Из какого болезненного «сора» творились им подлинные шедевры?! Чего только стоит импрессионистическое описание Швейцарского озера, наполненное поэзией луны и воды! Настолько все художественно и возвышенно, что с трудом можно поверить в то, что творил он, обуреваемый недугами. Иными словами, творческая фантазия опровергала прозу реальности, демонстрируя, таким образом, свое превосходство над действительностью благодаря гениальным прозрениям Мастера. С какими сверхчеловеческими усилиями (а иначе, какой же он гений?) Толстой преодолевал в себе комплекс «больной жизни»! Но в этом и заключался эффект его самосовершенствования. Боль заставляла его отказаться от многих опасных влечений, очарований и соблазнов, к которым он был так склонен. Она приучила его к самодисциплине, к минимализму, к служению жизни, к воле, — ко всему тому, что и стало залогом его будущей здоровой жизни. Многочисленные болезни явились для него мощным стимулом, дорогой к творчеству, к новым чувствованиям. Они стали своеобразной проверкой на прочность его жизненной позиции. Из

двух вариантов любви к жизни он выбрал самый достойный. Сознавая конечность собственного бытия, Толстой искусно им наслаждался.

Писатель часто находился, как выражались его домашние, в «желчном расположении духа», что не могло в свою очередь не отражаться на них. Слово «желчь» в семье Толстых означало раздражительность, злость, то есть все то, что ни в коей мере не отнесешь к понятию поэтического настроения. В 34 года писатель особенно захандрил, вообразив, что у него чахотка, хотя его будущий тесть, московский практикующий врач, успокаивал его, утверждая, что этого заболевания у Толстого нет. Но Лев Николаевич в своих ощущениях был непреклонен: ему казалось, что из-за постоянно преследовавшего его кашля он «тихо хирел». Поэтому, по совету светилы медицины, профессора Захарьина, отправился в самарские степи, чтобы заняться кумысолечением для поправки здоровья. Там он «потолстел» и перестал кашлять. Кумыс помог ему прогнать плохие мысли. Призрак смерти постоянно пугал его. Ведь два его брата скончались, будучи молодыми, от чахотки, да и сам он нередко болел пневмонией на Кавказе. В самарских краях писатель приобрел землю и завел огромный конный завод. Он часто проводил лето в башкирских степях: то один, то вместе с семьей. Своим близким внушал мысль о пользе кумыса. Александре Андреевне Толстой, например, рассказывал, что в России есть одно необычайное средство против общего упадка сил — это чудодейственный кумыс. «Не в Петербурге и не в Крыму, — убеждал он ее, — а исключительно в самарских степях».

Удивительно, что, несмотря на свои экстравагантные, отнюдь не лестные высказывания в адрес врачей, Толстой все же неукоснительно соблюдал их предписания. По крайней мере все, что касалось лечения вывихнутой им во время неудачной охоты правой руки. Случай этот, безусловно, особенный, ведь пострадала рука — важнейшее орудие писательского труда. Вскоре его рука пошла на поправку, и он о ней почти не думал. Но беда не приходит одна: начались сильные головные боли, вызванные большой интеллектуальной нагрузкой. В то