Повседневная жизнь Монмартра во времена Пикассо (1900—1910)

Все, кто его знал, подтверждают, что он обладал особым даром мима. Он был просто гениален, копируя кого-либо. Под настроение из своих номеров он мог составить целый спектакль, выступая в роли и осветителя, и суфлера, и актера. Он декламировал, пел, танцевал, изображал свою бакалейщицу, отказывающую ему в кредите; Саломона Рейнаха, продающего фальшивую папскую тиару (напоминание о деле с тиарой Сайтафарнеса), клоуна-заику из Медрано; Амбруаза Воллара, в полусне продающего картины; Павлову в «Лебедином озере»… Он никогда не повторялся, а сюжеты черпал из уличных сценок, из сплетен кумушек, которым раскладывал пасьянс и гадал на кофейной гуще.

«Макс, — рассказывал Канвейлер, — был человеком умным и немного странным. Вспоминаются номера, какие откалывали Макс и Пикассо. Ночь напролет Макс мог на разные мотивы напевать „Курчавого красавчика“ и вальсировать по комнате со стулом».

Пикассо тоже помнил эти вечера, и в девяносто лет пел:

Курчавый красавчик, со мной танцуя,
Прижмет меня, милуя,
Я голову теряю,
Ничего не понимаю.

Актер Жемье, увидев Макса в таком спектакле, заказал ему текст скетча «Земля Бушабаль» и мечтал этот скетч поставить. Но, получив текст, он — увы! — испугался его озорного характера и оставил проект. Тогда-то поэт и превратил скетч в целый роман.

Вспоминая эти вечера, когда все изнемогали от смеха, Фернанда рассказывала: «Тысячу раз я видела, как он изображает танцующую босиком балерину, и тысячу раз все было иначе. Он семенил своими мохнатыми ногами, подвернув брюки до колен. С засученными рукавами, широко распахнув ворот, открывавший заросшую черной курчавой шерстью грудь, с непокрытой головой, почти лысый, не снимая пенсне, он танцевал, стараясь придать движениям грациозность. И этот восхитительный шарж всегда заставлял нас смеяться до упаду».

Умел он изображать и певичек из кафешантана, выводя срывающимся голоском:

Ах! Плохо женщине на свете.
Повсюду обмана сети,
Любовью мужчину встретим,
Но кто на нее ответит…

И заканчивал двусмысленными куплетами собственного сочинения:

Ах! Надменная Пандора,
Повелительница взоров;
Если холод мне в ответ
На мою любовь к тебе,
То не стану я скрывать:
Дело, собственно, пустяк,
Но тебе не миновать
Внутрь меня употреблять.

А еще замечательное развлечение — «делать Дега». Это занятие нравилось тем, что в нем могли участвовать сразу всей компанией: пытаясь имитировать менторский тон мэтра балерин, каждый говорил все, что придет в голову. Злые шутки, издевательства были в духе друзей Пикассо, не любивших говорить друг другу комплименты. Тут привыкли обмениваться колкостями, и стоило кому-нибудь уйти, на него возводили такую напраслину! В Барселоне Пикассо не имел склонности к подобному стилю, он научился ему у художников Монмартра. По словам Фернанды Оливье, ни Пикассо, ни Макс Жакоб не упускали случая поиздеваться над лучшими друзьями — неприятная привычка, сохраненная им до конца своих дней; только прежние булавочные уколы эпохи «Бато-Лавуар» позднее превратились в яростные удары шпаги.

С 1907 года компания Пикассо взяла за правило уходить из «Бато-Лавуар» на другой берег Сены, в «Клозри де Лила», на границе Монпарнаса и Латинского квартала. Аполлинер и Макс Жакоб ввели Пикассо в литературную среду: в этом кафе всегда собиралась пишущая братия во главе с Полем Фором, который в скором времени стал тестем Северини, а главное — «Принцем поэтов» (в 1911 году).

Здесь Пикассо познакомился с Жаном Мореасом, так сказать, папой символизма. Подражая актеру греческой комедии, он спрашивал его с иронией: «Скажите-ка, мсье Пикассо, как следует оценивать Веласкеса?»

Не ожидая ответа, стареющий денди разражался оглушительным хохотом: он не любил Пикассо, предпочитая ему Маноло, чьи стихи высоко ценил.

Вопрос, произносимый гнусавым голосом, оставался без ответа.

В половине первого ночи, когда кафе закрывалось, компания возвращалась на Монмартр пешком. Нередко у дверей «Бато-Лавуар», объявляя всем о своем появлении, Пикассо делал несколько выстрелов из пистолета, подаренного ему Альфредом Жарри. Разражалась буря возмущения, сыпались проклятия жильцов, чей первый сон был так грубо нарушен.