Повседневная жизнь Монмартра во времена Пикассо (1900—1910)

Одна из достопримечательностей сада — колокольчики, всюду подвешенные к ветвям. Когда гости их задевали, раздавался веселый перезвон.

Ренуар симпатизировал этим молодым людям, и они выказывали ему всяческое расположение. Их замечания о живописи оказывались весьма точны и ничуть не шаблонны. Намеками они дали ему понять, что ждут наследства, и вот тогда…

Не теша себя особыми иллюзиями, более они ждали налета полиции, которая однажды и явилась в утренние, обычные для обысков часы, предварительно оцепив весь массив Маки. Сержанты в развевающихся пелеринах, подняв оглушительный шум-перезвон, помчались по аллеям сада, и даже натасканный молодыми хозяевами сторожевой пес пустился наутек. Но молодых людей не обнаружили: они оказались бдительны и при первой тревоге ушли тайными тропами. В домике обнаружили технику для печатания фальшивых денег и несколько билетов по сотне франков, совершенно неотличимых от настоящих.

Следствие показало, что этим милым молодым людям, которые вовсе не были педерастами, а только сообщниками, удалось пустить в оборот 500 тысяч фальшивых франков, причем основная их масса отправилась в Швейцарию, где они, кажется, купили замок. Их так и не нашли.

Конец Маки

Разрушение Маки началось в 1902 году, а завершилось через двадцать пять лет. Сперва проложили проспект Жюно, берущий начало у улицы Коленкур и, описывая солидную дугу, неловко упирающийся в улицу Норвинс. Жителей лачуг изгоняли постепенно, последние ушли после пророческого пожара. Одним из последних, а может быть, и последним, уехал Пако Дурио. Старинный дом, в котором он жил в тупике Жирардон, снесли, чтобы освободить место для находящегося здесь теперь сквера Сюзанны Бюиссон. После вынужденной продажи серии картин Гогена это оказалось вторым серьезным ударом, Пако заболел. Во время войны его поместили в больницу Сент-Антуан, где он и умер в полном одиночестве. Никто из тех, кому добряк Пако помогал, в том числе Пикассо, не потрудился его навестить и по-дружески утешить.

Уютные особняки проспекта Жюно в основном построили в 20-е годы, и поэтому он является чем-то вроде постоянно действующей выставки «декоративного искусства». Фасад своего дома 13 Пулбо украсил фризом, изображающим детвору Холма, благодаря которой он прославился. В соседнем доме под номером 11 жил Утрилло. Сказать «жил» неточно, скорее, был заточен.

Морис Утрилло уже зарабатывал много денег, но ими пользовались только его мать и отчим Юттер, сам Утрилло к 1918 году окончательно сделался алкоголиком, которого увозили то в санаторий, то в психиатрическую клинику. Ему грозило пожизненное пребывание в подобной клинике, но чтобы этого избежать, Сюзанна поместила сына на улице Корто под постоянным надзором здоровенного санитара. Гастона Бернхейма, удачливого торговца, человека честного, пуританских убеждений, потрясла такая ситуация, когда несчастного больного откровенно эксплуатировали, и он заключил с Утрилло контракт. Опасаясь, что в один прекрасный день алкоголь окончательно уничтожит Утрилло и он не сможет больше держать кисть, Бернхейм хотел обеспечить художника хотя бы крышей над головой. Он сообщил Сюзанне Валадон, что может купить на имя ее сына один из возводимых особняков на проспекте Жюно. Согласие она дала, хотя и не сразу: чета Валадон-Юттер прекрасно понимала, что эта покупка им не очень-то выгодна.

Жизнь Утрилло на проспекте Жюно особенно не изменилась: из одной камеры он перешел в другую. Как и на улице Корто, он был заточен в своей комнате, служившей ему и мастерской. Окно закрывала элегантная, но очень прочная решетка кованого железа. Богатство не сделало его счастливее, даже напротив! Теперь он еще и всем мешал. Слыша по вечерам смех и радостные восклицания из гостиной, он, заявляя о своем присутствии, начинал швыряться стульями и другими предметами. «Ничего, — успокаивала Сюзанна Валадон удивленных гостей, — это Рамину!»

Так звали кота…

И все-таки, сменив тюрьму, Утрилло в чем-то выиграл: проспект Жюно был гораздо оживленнее и богаче на развлечения, чем улица Корто. Рисуя все меньше, от силы картину за неделю, причем чаще гуашью и акварелью, а не масляными красками, он теперь часами сидел, прижав лоб к стеклу, и рассматривал проходящих мимо женщин. Если кто-нибудь подходил совсем близко, он внезапно открывал окно и пугал: «У!» А то и стрелял из пистолета холостыми патронами.

Большое удовольствие он получал, когда, завидев полицейского на велосипеде, с усилием взбирающегося по склону, начинал азартно выкрикивать: «Да здравствует анархия!» Это могло поднять ему настроение на целый день. «Ты слышал, — спрашивал он у Пулбо, — я ведь громко кричал, правда?»

Соседи по кварталу привыкли и не удивлялись: они знали, что он не злой, и лишь пожимали плечами, если он обращался к ним: «Эй, куча дерьма! Я не сумасшедший, я просто алкоголик!» Это было правдой, но очень горькой.