Повседневная жизнь Монпарнаса в Великую эпоху, 1905-1930 гг.

Поведение этих людей характеризовалось непреклонным соблюдением некоторых, незыблемых в их глазах, принципов: антиклерикализма, антимилитаризма, антикапитализма и сентиментального восхищения советским коммунизмом, а также постоянной подозрительностью друг к другу и — неожиданная черта — некоторым снобизмом. Они одновременно сочетали в себе вольнодумство и ханжество. Они оскорбляли священников на улице и уважали религиозные убеждения нескольких избранников, они ходили в дырявых ботинках, но носили гетры, монокли и трости, они не гнушались случайными связями — сколько венерических заболеваний, серьезных и не очень! — но верили в страстную, безумную любовь. Они презирали деньги до такой степени, что отказывались от любой регулярной работы, от любой профессиональной деятельности, предполагавшей зависимость (так, Бретон и Арагон отказались продолжить медицинское образование), чтобы оставаться вне социальной иерархии, но одновременно с этим разинув рот, восторгались пышностью дома де Ноай и мчались на приемы. Это благоговение перед богатством — самое темное пятно в истории сюрреализма. И самое неизгладимое.

Наивность и нетерпимость

Налет наивности немного смягчал эти противоречия. Молодые люди, принимавшие себя чересчур всерьез, хотя многие их действия походили на школярские проделки, не переставали поражаться собственной гениальности, восторгаясь самими собой. Среди них и впрямь встречались таланты, и, слава Богу, иначе трудно было бы простить их скверное поведение. Некоторые сюрреалисты, абсолютно заурядные личности по характеру и моральным качествам, частенько вели себя недостойно: скажем, пользовались услугами буржуазной прессы или даже полиции в борьбе с фракциями соперников или со вчерашними друзьями, внезапно превратившимися в злейших врагов. Но это относится не к нашей теме, а к истории сюрреализма. «Сюрреализм — это не правила для пера или кисти. Это образ жизни», — пишет Морис Надо[33], большой знаток этого движения. Также сложно сказать, на что жили идейные сюрреалисты. Что касается художников, то они в этом смысле ничем не отличались от других; они решали те же проблемы, и их достаток точно так же определялся тем, почем продавались их творения. Некоторым помогали семьи, другие занимались перепродажей картин, книг или ценных рукописей. Элюар подрабатывал так всю свою жизнь. Бретон (будущий владелец картинной галереи) и некоторые другие переписывали свои стихотворные произведения и затем продавали их за гроши каким-нибудь любителям редкостей, например, модельеру Жаку Дусе, одно время Арагон даже работал у него секретарем. Деснос, сын рыночного торговца (папаша не давал ему ни гроша), получал гонорары за статьи и служил рекламным агентом для Радио-Пари. Бенжамен Пере был мастером цеха в «Юманите»; правда, ему помогал один меценат, оплативший роскошное издание его книги «Жила-была булочница», — бывший фабрикант, выпускавший противогазы. Что казалось весьма забавным автору «Мертвого среди коров и на поле брани».

В этой среде встречались неизбежные «сопутствующие» лица — различные окололитературные аферисты и просто чокнутые, как, скажем, аббат Эрнест Генбах, прозванный Генгенбах, залепивший пощечину Бенжамену Пере, на которого один вид сутаны действовал, как красная тряпка на быка.

Впрочем, хотя Генгенбах и не был поэтом, вел он себя как истинный сюрреалист. Совсем юным (ему тогда едва исполнился двадцать один год), с должности наставника в иезуитском экстернате Трокадеро, он удрал на свободу, не отрекаясь, однако, от духовного сана. С немного вызывающим и самовлюбленным видом он, бывало, сиживал в «Жокее» в сутане и с девочками на коленях или в «Одеоне», где стал появляться с тех пор, как влюбился в одну из актрис. Актриса бросила его в тот же день, когда он снял сутану по требованию святых отцов. Юную особу из «д'Аребур» он интересовал только как священник, а не как расстрига!