Повседневная жизнь московских государей в XVII веке

Правда, эти рассуждения, вероятно, всё же казались слишком смелыми, а потому Астинь — отрицательный персонаж, поплатившийся опалой и изгнанием за свою гордость и стремление «изменить натуру» и «обыклость мира».

В русской поэзии того времени лирические любовные послания единичны. Так, на обороте столбцов из семейного архива старинного рода Квашниных-Самариных были обнаружены 20 любовных песен, сочиненных в 1690-х годах, в том числе и от имени женщин. Петр Андреевич Квашнин-Самарин, стольник царицы Прасковьи Федоровны, был любителем поэзии, собирал и сам сочинял вирши. Одна из песен свидетельствует о распространении портретного искусства:

Пойду ли я в чисто поле гуляти,
Найду ли я мастера-живописца.
Я велю списать образ, ей, на бумаге,
Хорошей-прекрасной лик на персоне.

У поэтов-мужчин того времени мы еще не встретим ни описания любовного чувства, ни одобрения женской природы, ни любования женской красотой. Для средневековой русской культуры был совершенно неприемлем гимн жизненным наслаждениям, в особенности любви. Для тогдашних людей она была «похотью», порождаемой греховным телом, плотской «прелестью», совращающей и губящей душу. Монах Симеон Полоцкий в одном из своих ранних произведений, написанных задолго до приезда в Москву, резко высказывался против «блудной страсти», насылаемой «злыми стрелами» Купидона, «непристойной Венеры бесстыдного сына». Естественно, что женщины в поэтическом выражении чувств были еще скромнее.

В XVII столетии не просто возросло число грамотных «жен и отроковиц» (им наравне с отроками адресован «Букварь» Кариона Истомина), но они наравне с мужчинами начали упражняться в сочинении вирш. В 1654 году Евфимия, жена смоленского священника, попавшего в плен, сочинила стихи, в которых рассказала о себе и троих сыновьях, о пленении мужа («Видех любимаго связанна / ноги и выя окованна / бесчестно от нас ведома / в незнанну страну везома»), оговорив, что их можно петь «на глас «Прекрасная пустыня» и «Прекрасный Иосиф»». Представляется трогательная сцена: долгими вечерами в ожидании возвращения главы семейства мать и трое отроков с трепетом исполняют это сочинение…

Даже в среде старообрядцев в начале XVIII столетия можно встретить женщин не просто грамотных, но умевших слагать вирши и сочинять песнопения. Келейница Марина (в миру Марфа Лукина), прозванная в Выговской пустыни «старицей-большухой», написала силлабический плач на смерть «пустыноводца» Андрея Денисова, начинающийся словами:

Печальный терн мене убодает,
Еже око мое не зрит, что желает.
Чаяние от мене удалися,
Ах, цвет жизни моея сокрыся.

Однако в литературе XVII столетия всё же был, по меткому выражению А. М. Панченко, «снят запрет на смех и любовь». А в начале XVIII столетия в связи с петровскими ассамблеями, на которых стали появляться ранее запертые в теремах женщины и девушки, а также кавалеры, обязанные уметь «политично», то есть по-западному культурно ухаживать за представительницами прекрасного пола, сочинять галантные послания и исполнять любовные песни, просыпается бурный интерес к теме любви и женской красоты, подогреваемый повестями о матросе Василии Кориотском, о кавалере Александре, о шляхетском сыне и другими произведениями, дававшими образцы любовных авантюр и подвигов героев во славу женщин. Причем представление о любви к женщине как о глубоком чувстве, обогащающем душу человека, в то время еще не успело сложиться, поскольку слишком сильным было средневековое противопоставление любви духовной, обращенной к Богу, и плотской, земной.

В XVII столетии не только начал меняться взгляд русского общества на «естество» (природу) женщины, на любовь и красоту — возросла активность представительниц прекрасного пола. В царской семье это выразилось в стремлении женщин участвовать в управлении государством. Сильным характером обладали и старица Марфа Ивановна, мать царя Михаила Федоровича, и ее невестка Евдокия Лукьяновна Стрешнева.