Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков

Шутки шутками, но смертельные случаи от переедания всё-таки случались, а уж о менее тяжёлых последствиях и говорить нечего. Наш знаменитый нейрохирург Николай Николаевич Бурденко вспоминал, как он, будучи студентом-медиком, чтобы подработать, ходил после Масленицы со своими товарищами по учёбе замоскворецким купцам клистиры ставить.

Обжорство — это, безусловно, один из смертных грехов. Не может человек, думающий о страданиях рода человеческого, не ограничивать себя в чревоугодии. Так, по крайней мере, считали идеалисты. Однако соблазн порока настолько велик, что человек из-за него способен лишиться рассудка и даже жизни, как это случилось с Семёном Петровичем Подтыкиным из рассказа Чехова «О бренности». Нельзя без умиления и содрогания читать нижеследующие строки: «… вот, наконец, показалась кухарка с блинами… Семён Петрович, рискуя ожечь пальцы, схватил два верхних, самых горячих блина и аппетитно шлепнул их на свою тарелку. Блины были поджаристые, пористые, пухлые, как плечо купеческой дочки… Подтыкин приятно улыбнулся, икнул от восторга и облил их горячим маслом. Засим, как бы разжигая свой аппетит и наслаждаясь предвкушением, он медленно, с расстановкой, обмазал их икрой. Места, на которые не попала икра, он облил сметаной… Оставалось теперь только есть, не правда ли? Но нет!.. Подтыкин взглянул на дела рук своих и не удовлетворился… Подумав немного, он положил на блины самый жирный кусок сёмги, кильку и сардинку, потом уж, млея и задыхаясь, свернул оба блина в трубку, с чувством выпил рюмку водки, крякнул, раскрыл рот… Но тут его хватил апоплексический удар».

Так и представляешь себе этого благодушного, добропорядочного и не лишённого воображения человека, когда он, расстегнув жилетку и наклонившись над столом, чтобы не забрызгать брюки, склонил набок голову и раскрыл рот перед нанизанным на вилку блином, с которого капали сметана и масло.

О, если бы все и всегда в России могли так есть блины! Нет сомнения в том, что в ней тогда не было бы ни террористов, ни революций, ни гражданской войны. На самом же деле, на столах грязных трактиров, в которых «гуляли» мастеровые, а проще говоря, рабочие, в эти праздничные дни стояли бутылки водки, пива, лежала солёная рыба. А какое добродушное веселье может быть на голодный желудок? Может быть, поэтому мы и не умеем просто и искренне веселиться, хотя и любим праздники, а утешаем себя тем, что «Руси есть веселье питье, не можем без того быти». Предрассудок этот дожил до наших дней. А вот старинный обычай отдавать первый масленичный блин нищей братии на помин усопших мы давно забыли. Виноваты в этом сами нищие: уж очень их стало мало, да и те, что остались, блинам предпочитают деньги.

Для праздничных гуляний в Москве было отведено несколько мест и, в частности, Сокольники, Девичье поле, под стенами Новодевичьего монастыря, Марьина Роща и др. Помимо Масленицы, Вербного воскресенья, Семика[8] гулянья проводились и 1 мая. Обычай выезжать в этот день на природу мы переняли у немцев во времена Петра I.

Б. И. Чичерин в своих «Воспоминаниях», касаясь московской жизни середины века, писал: «1 мая — пикник в Сокольниках, куда ездили все самые нарядные московские дамы. На Масленице — утренние балы в Дворянском Собрании. Танцы с утра до 12 ночи. На пост — карточные вечера…»

Простой московский люд десятками тысяч собирался на гулянья на Воробьёвых горах, за Краснопресненской Заставой, под Новинским — это между Новинским бульваром и Москвой-рекой. Бульвар возник в 1877 году — тогда здесь были посажены липы. В 1940 году это место назвали улицей Чайковского — она стала частью Садового кольца. Теперь же историческое название Новинскому бульвару возвращено.

Проводились гулянья и на Девичьем поле. Представьте молодые деревца у стен Новодевичьего монастыря, палатки, сараи и два балагана, над которыми развеваются флажки. Все эти сараи и балаганы срублены на скорую руку, кое-как, без малейшего желания казаться красивыми. На афише, зовущей в балаган, изображена женщина, держащая на каждой груди по большой гире. Может быть, это солдатская дочь из Ревеля Анна Бепом, выступавшая у нас в 1800 году, которая поднимала зубами гири весом 12 пудов. В конце века в каком-нибудь балагане можно было увидеть выступление негра Тома Чарлея. Он глотал на глазах публики горящую паклю, битое стекло, пожирал живьём голубей, кур и кроликов. Возле балаганов, на деревянных грубых столах, под зонтами и без, стояли самовары, лежали булки, бублики и крендели, а в небо стремились, привязанные, к чему придётся, связки воздушных шаров.