Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века

– Масленица еще не началась, а вот уже почетный гражданин и коммерции советник Илья Ильич Перкалёв вчерась, выходя от нас после блинов с выпивкою, запел диким голосом... Дам своих перепужал. Насилу утишили. В швейцарской швейцара Никандру за барышню принял и в руку его поцеловал, а даме, тут случившейся, сунул в руку гривенник. На подъезде очинно кричать изволили.

– Домой, накричавшись, поехал?

– Какое домой! Вы, сударь, наших московских обычаев не знаете. Домой их степенство попадут денька через два – и то, если будет милость Божья».

То же издание дает обзор уличных сцен, когда праздничная неделя уже началась:

«Четыре часа пополудни. По улицам прохожие как-то странно поминутно наталкиваются друг на друга и расходятся с легкою перебранкой. Впрочем, дебошей больших не заметно. Только где-то и кого-то бьют. Кто-то уже закричал: караул! Из театров выходит народ после утреннего представления. Многие не дослушали до конца пьесу и уехали, торопясь к блинам. У Корша представляли что-то очень веселое, и замечается оживленное настроение публики, толпящейся в вестибюле и на подъезде.

– А, заклюй его муха! – говорит толстый купец с седеющей бородою другому – рыжеватому, худощавому. – Колесом ходит по сцене этот Сашин. Право слово, колесом.

– А Чинаров? И этот не выдал... В гамаку – как взбирался так-таки и изобразил: ногами кверху, а головой вниз.

– Это я люблю! Масленичное, весело чтобы было. А то, намедни, в Художественном тянули-тянули канитель какую– то. Жена всплакнула даже, дочери почали визжать, а меня пот прошиб. Да рази евто театр? Погребальная процессия – и все тут.

Купцы усаживаются в сани и уезжают. На крыльце появляется многочисленное семейство. Розовенькая и беленькая барышни хихикают. Саврасики в зеленых и пунцовых галстуках усаживают их в сани, нашептывая сладчайшие «куплименты». Один изловчился и, подсаживая, ущипнул миловидную блондинку за колено. Девица вскрикнула.

– Глашка, что ты? – спросил сам.

– Ногою снегу в калошу зачерпнула, – краснея, отвечает вскрикнувшая.

Саврасик ухмыляется.

– Сила Терентич! Ты куда же? – спрашивает сама, видя, что муженек, усадив семью в просторные сани, начинает отступать.

– По делу! Надо человечка одного повидать.

– Врешь! К «Яру» опять закатишься. Побойся Бога!

– И то, видно, боюсь, а то бы смирил тебя при всем честном народе, – говорит купец и машет кучеру, чтобы отъезжал.

По Тверской усиленное движение. Одиночки, тройки, пары наперегонки стремятся за заставу. Какой-то щеголек на иноходце уже сшиб с ног переходившего улицу старичка и погнал дальше. Однако старик сам поднялся. Только бранится, отряхая снег. В пошевнях двое с медно-красными лицами, очевидно коммерсанты, хохочут на всю улицу и придерживают, чтобы не выпала, очень пьяную даму. Тройка несется вскачь; ямщик дико орет: «Поди! Поди!».

Многие падают.

Две старушонки-салопницы остановились на панели и боятся переходить. У одной – лукошко с грязным кочном капусты, у другой – тавлинка с табаком.

– Лукерьюшка! Нюхни-ка зеленчаку и, благословясь, перейдем.

– Нюхнуть можно. Только вот, Агафьюшка, на переход не решаюсь. А вдруг наедет их степенство! После блинов прут они, выпуча глаза. Страсть!

– И, что ты, ничего. Не всегда же насмерть.

– А если ногу оторвут?

– Бога бы благодарила, кабы мне только ногу повредили. Перво-наперво, с него, членовредителя, аблакат деньгу взыщет. Не совсем же ирод и аблакат-то: даст и мне со взысканного малость. Потом безногую в богадельню примут. Казенный кусок хлеба тоже вещь недурная. Ноги стоит.

– Не говори так-то, Лукерьюшка! В каку богадельню еще попадешь. В иной такие строгости, что и другую ногу отдашь, только бы выпустили.

– Кофию по праздникам нет?

– Хуже. Смотритель нашу сестру дует.

– За что?

– За волосья. За что случится. Одначе, мать моя, надо переходить. Всех масленичных катальщиков не переждешь. Ишь, их сколько! Подсыпает и подсыпает. Гляди, милая, самого городового подмяли...

* * *

В ресторане у «Яра», в большом зале, тьма народу. Все столики заняты компаниями с дамами и холостежью. Первые больше едят, вторые – больше пьют. Блины истребляются с превеликим азартом. В глубине нечто вроде сцены, и на ней десятка два девиц в белых вышитых блестками платьях что-то поют. За шумом и звоном посуды ничего нельзя разобрать. Чиновничек со шляпою, надвинутою на самые глаза, на колеблющихся жердеобразных ножках, неистово аплодирует. Ему шикают. Противу сцены на стульях сидят зрители. В первом ряду задремал трехобхватный купчина и похрапывает.

– Сила Терентич, проснись, неловко, – будит его сосед, худощавый, с козлиной бородкой, в розовом галстуке.

– А что? Платить по счету? Сичас.

– Да нет. Петь будут эти самые венгерки, а ты храпишь.

– Что же, что храплю. Выходит вроде как бы аккомпанемента.

– Соседи обижаются.

– А мне очень надо!

Хор строится полукругом. Мужчины по флангам. Молоденькие и покрасивее – в центре.

– На каком евто они диалехте поют? – спрашивает трехобхватный.

– Не разберешь. Как будто по-русски, а не поймешь.

– Это они на блиняном, масленичном диалехте поют, – замечает кто-то.