Повседневная жизнь Москвы в XIX веке

В театры в низовой среде очень долго не ходили, считая всякий театр «бесовским наваждением». Хотя очень многим хотелось посмотреть, «что это за штука такая», но — нельзя было, подобное любопытство совсем не одобрялось общественным мнением, а о молодой девушке, хотевшей пойти в театр, могла даже пойти дурная слава. Поэтому изредка, на Святой, Рождестве или Масленице, позволяли себе только балаганы и цирк — «ведь это все-таки „не всамделишный“ театр, и настоящего бесовского тут самый пустяк»^[250].

В самом начале века (до 1830-х годов) в московской низовой среде носили преимущественно народный костюм: сарафаны, душегреи, подпоясанные кафтаны без ворота, армяки и пр. Потом все более активно начали осваивать элементы модного европейского платья. В 1840-х годах В. Г. Белинский писал: «Мещанство создало себе какой-то особенный костюм из национального русского и из басурманского немецкого, где неизбежно красуются зеленые перчатки, пуховая шляпа или картуз такого устройства, в котором равно изуродованы и русский, и иностранный типы головной мужской одежды, выростковые сапоги, в которых прячутся нанковые или суконные штанишки; сверху что-то среднее между долгополым жидовским сюртуком и кучерским кафтаном; красная александрийская или ситцевая рубаха с косым воротом, а на шее грязный пестрый платок. Прекрасная половина этого сословия представляет своим костюмом такое же дикое смешение русской одежды с европейскою: женщины ходят большею частию (кроме уж самых бедных) в платьях и шалях порядочных женщин (то есть женщин высших сословий. — В. Я), а волосы прячут под шапочку, сделанную из цветного шелкового платка; белила, румяна и сурьма составляют неотъемлемую часть их самих, точно также, как стеклянные глаза, безжизненное лицо и черные зубы»^[251].

Еще и в 1860-х годах горожанки из крестьянок продолжали носить в праздничные дни сарафаны, кисейные рубахи с пышными рукавами, позолоченные перстни со светлыми «глазками» и накидывали на плечи пестрые шерстяные платки.

К последним десятилетиям века обычный мужской костюм состоял из заправленных в сапоги штанов, цветной (а в будни «немаркой» сероватой или желтоватой) рубахи навыпуск, поверх нее жилетка, а поверх жилетки поддевка (иначе «чуйка») — что-то вроде легкого пальто в талию, длиной ниже колен. В самом конце века вместо поддевки чаще уже стали носить пиджак. На голове картуз с козырьком. В подобное платье одевались и фабричные, и мещане, и «серые» купцы, что породило обиходное общемосковское прозвище «чуйка», обозначавшее простолюдина вообще, в том числе и человека неопределенного положения (не то купец, не то мещанин).

Женщины в будни ходили в платочках и ситцевых юбках с кофточкой-баской, а для праздников и «на выход» нередко заводили себе модное платье (порой и не одно) и даже шляпку. Московская мещанка Н. А. Бычкова, умевшая хорошо шить, вспоминала: «Я, конечно, очень нарядами не занималась (где мне в моем положении модничать?), а все ж таки отставать не отставала. Нет-нет, и сошью себе по картинке (из модного журнала. — В. Б.). Молода была, 17 лет»^[252].

Мужчины для праздничных случаев обзаводились сюртуком или костюмом-тройкой, но чаще для них признаками праздника по старинке оставались гладко примазанные квасом или коровьим маслом волосы, яркая рубаха и натертые чистым смоленским дегтем громко скрипящие сапоги.

Семейные нравы в низовой среде подчинялись патриархальной традиции: муж был главным над всеми домочадцами, а все семейные недоразумения разрешались рукоприкладством. «Отец, бывало, пьяный придет, давай мать учить, — рассказывала Н. А. Бычкова. — Избить всю — это учить называлось. Потому он муж, ему власть, а по пословице старинной — курица не птица, баба не человек.

Вся она-то, моя бедная голубушка, в синяках да в кровоподтеках ходит. Куда там жаловаться, кому! Потому всяк муж своей жене господин, а на венчаньи Апостол читается: „Жена да убоится своего мужа“. Он, мол, тебе сапогом в живот, а ты молчи, он, дескать, твой кормилец и повелитель.

Что вы, разве можно у соседей укрываться было! Стыд и срам сор из избы выносить. Да и всюду такое творилось, по всей матушке-России мужья жен „обучали“. И бедные, и богатые… Боялась я его до смерти. Бывало, чуть заслышу: сапожищами гремит, — в угол аль под кровать забьюсь, дрожу вся со страху — вот-вот побоище начнется»^[253].