Повседневная жизнь Москвы в XIX веке

Управиться с пасхами полагалось до полудня. В 2 часа дня шли в церковь на вынос плащаницы. После службы ставили куличи — из лучшей муки, с большим количеством яиц и сахара. У каждой хозяйки был собственный, их фамильный рецепт. Куличи долго вымешивали, иногда до 4–6 часов, привлекая к этой трудоемкой работе по очереди все домашнее народонаселение. Тесто получалось плотное, тяжелое, ярко-желтое от обилия шафрана, подходило долго, трудно, капризно, и все в доме ходили на цыпочках: от малейшего шума или тряски тесто могло опасть, и тогда прощай, праздничное лакомство! За ночь хозяйка несколько раз поднималась и ходила в кухню смотреть, все ли в порядке. Рано утром в субботу — еще затемно — куличи пекли и тогда же, в корке из ржаного теста, запекали в русской печи свиные окорока. Волнений при этом была масса: пропечется ли кулич, не останется ли сырой ветчина… Готовые куличи осторожно раскладывали на пуховые перинки: до полного их остывания оставался риск, что опадут, и снова все осторожно ступали по дому и говорили вполголоса.

Потом верх кулича украшали бумажным розаном и сахарным барашком, добавляли пару красных яиц, все это заворачивали в салфетку, в другую салфетку увертывали пасху и несли святить. Долгое время освящение куличей сопровождалось в Москве старинным обычаем: во время освящения кто-либо из причетников шел с ножом вдоль куличного ряда и над каждым куличом или пасхой заносил свой нож Владелец кулича тут же протягивал «откупное воздаяние» и причетник, приняв его, шел дальше. «Там же, где откупа не давалось, он отхватывал крупную часть кулича, отделял яиц»^[340]. Добытые таким образом снедь и деньги делились потом между всеми церковниками. Во второй половине века обычай постепенно вывелся.

К утру субботы дома и дворы блистали чистотой. К вечеру накрывали стол — клали лучшую скатерть и доставали лучшую посуду. В 9 вечера ставили на стол закуски, запеченный окорок, украшенный зеленью и завернутый в белую бумагу, обязательно масляного барашка на тарелке: рога из разрезанной пополам и загнутой восковой свечки, глаза из корицы, а во «рту» немного зелени, которая свисала вниз, изображая траву. Детей перед заутреней укладывали спать, чтобы разбудить незадолго до службы — часов в одиннадцать.

Ближе к вечеру в магазинах и лавках стихала суета, только в кондитерских и булочных продолжали еще какое-то время выдавать заказанные куличи и пасхи. К 10 часам в городе становилось совсем тихо.

«С наступлением сумерек Страстной субботы… наступает та знаменательная тишина, которая, собственно говоря, и составляет всю чарующую прелесть Священной ночи, — рассказывал бывший московский студент И. А. Свиньин. — Я любил эту ночь и дорожил каждым ее мгновением. Бывало, еще задолго до службы покинешь свой скромный приют и спешишь в университетскую церковь, движимый желанием занять там поудобнее местечко. Передо мной на темном фоне ночи развертывалась величественная картина: длинная полоса огней от фонарей карет, гарцующие жандармы, шум и гром подъезжающих экипажей, раззолоченные мундиры, ленты, ордена… и к довершению всего, блистающий огнями подъезд входа, до тесноты переполненный публикою, которая в благоговейном молчании стояла у притвора храма в ожидании крестного хода»^[341].

На Пасху полагалось надевать все новое или, по меньшей мере, самое нарядное. Собираясь в церковь, брали с собой в узелочке или ридикюле крашеные яйца, чтобы христосоваться со знакомыми, и после одиннадцати отправлялись всей семьей в храм.

В напряженном ожидании и благоговейной тишине ровно в полночь из глубины темно-синего предвесеннего неба раздавался важный бархатный гул Успенского колокола с Ивана Великого, а следом за ним взрывались праздничным звоном все сорок сороков московских церквей… Одновременно вспыхивала уличная иллюминация и начинался фейерверк, так что прыгающие шутихи и рассыпающиеся ракеты видны были сквозь церковные окна молящимся. В храмах светло, празднично, нарядно. Если на Страстной неделе только читали, то всю пасхальную службу непрерывно пели — радостно, бодро, торжественно и весело. Священник с дьяконом ходили по церкви в лучших светлых ризах, в руках у священника крест, украшенный живыми цветами. Кадит, кланяется и поздравляет: «Христос воскресе!», а вся толпа дружно отвечает: «Воистину воскресе!» Многие троекратно целовались — христосовались, и вообще в церкви стояла суета, прихожане переходили с места на место, поздравляли знакомых, обменивались яйцами, так до половины обедни…

На пасхальной заутрене в самом Кремле хотя бы раз в жизни старался побывать всякий москвич.