Повседневная жизнь населения России в период нацистской оккупации

Она сейчас сидит у себя в комнате и плачет. Позднее раскаяние Измена, как ржа, разъела ее сердце. На улице праздник – люди смеются, обнимают бойцов. А она сидит в темной комнате и плачет. Она стала отверженной – для себя самой, нет кары тяжелее»[695].

Другой эпизод из этой же книги: «Я сидел в одном доме. Меня удивили глаза хозяйки: они казались сделанными из опалового стекла, в них не было жизни. Хозяйка неохотно отвечала на мои вопросы, а спрашивал я ее, только чтобы разрядить чересчур тяжелую тишину. В углу играл пятилетний мальчуган. Я спросил хозяйку: “Немцы к вам приходили?” Она ответила: “Нет”. Я сказал: “Вам повезло”. Но тогда мальчик закричал: “Отто приходил”, и, упрямо стуча кулаком по стулу, он долго повторял: “Отто приходил”. Женщина молча вышла из комнаты. Я больше не мог сидеть в этом доме. Мне показалось, что в комнате нет воздуха. Я выбежал на улицу. Был морозный яркий день. Сотни женщин жмурились и улыбались первому красному флагу на фасаде поврежденного снарядом дома. Мир жил и радовался. Только одна высокая белокурая женщина с пустыми опаловыми глазами не находила себе места в этом мире»[696].

Людмила Джиованни, пережившая оккупацию Новгорода, вспоминала о том, что каждое утро из квартир, где проживали местные жители, как тараканы разбегались немецкие солдаты. Они спешили в казармы от своих русских подруг.

В воспоминаниях шефа новгородского гестапо Бориса Филистинского, которые он издал уже будучи профессором Вашингтонского университета, так описывается жизнь в Приильменье зимой 1942 года: «За стеной слышалась однообразная игра на гармошке, русско-немецкий говор, взвизги и чмоканье.

– Жируют, – как-то совсем равнодушно кивнул в ту сторону старшина, бывший председатель колхоза “Завет Ильича”. И прибавил минуту спустя тем же безразличным тоном, повернувшись к стене и громко стукнув в нее кулаком: – Санька, подь сюды.

Стуча новыми сапогами, в горницу с вызывающим видом вошла старшая дочь старшины, полная краснощекая девка лет девятнадцати. Кофточка ее была помята, несколько пуговиц расстегнуто.

– Смотри у меня, не перегуляй. Жируй, да с осторожкой: завтра приезжает твой хауптман. Слышишь? – тем же равнодушным голосом предупредил отец.

– Отвяжись, без тебя знаю, – огрызнулась девка, а глаза ее добавили: сам, смотри, у меня не задирайся: я знаю, чем бы ты был без меня…

– Ну, иди. Нечего твоего гостя томить. Кто у тебя? Вахмистр?»[697].

Кроме немцев, пытались найти свою любовь на новгородской земле и испанские солдаты «Голубой дивизии»: «В двухстах шагах, в единственном уцелевшем домишке, в жарко натопленной горнице сидел за столом испанский поручик. Он был полураздет, перед ним стояло несколько бутылок коньяка и водки, сковорода с недоеденной рыбой и крупно нарезанный лук. Чудесный домашний свежий ржаной хлеб и овсяный кисель, почти нетронутый, придавали пиршеству местный колорит. Вся семья хозяина дома – и сам хозяин с женой, и молоденькие дочери его, и старуха бабка – с раскрасневшимися лицами и мутными глазами сидели за столом. Хозяйский сынишка, парень лет четырнадцати, что есть силы терзал гармонь, а денщик-испанец подыгрывал ему не в тон на гитаре и выл что-то дикое и нечленораздельное. Я предъявил офицеру свой пропуск и свои документы. Он пьяно взглянул на меня и на возницу и сунул нам в руки объемистые кружки с коньяком:

– Пейте! Пейте, вам говорят! – на документы он и не взглянул.

– Они ничего, испанцы-то, щедрые. Все солдаты ихние на девках наших попереженились. По-православному. И в церкву нашу ходют. А девкам в подарок и коров, и свиней подарили. С соседних деревень грабанули. Хороший народ, подходящий, – объяснял мне заплетающимся языком хозяин дома, помощник волостного старосты…

И мы опять на дровнях. Дорога вьется – однообразная и унылая, а возница рассказывает мне:

– В Курицко испанский комендант запретил солдатам с девками гулять… Ну да разве испанцы послушают кого? Поймали комендантские девок и баб с солдатами на гулянке в клубе. Девкам голову наголо сбрили, бабам полголовы выстригли, а солдат выпороли… Смех и грех!»[698].

Нацистское руководство было крайне обеспокоено фактами «морального разложения» своих солдат. 8 июня 1942 года вышла «Памятка солдату о поведении в оккупированных восточных областях». В ней, в частности, говорилось: «В оккупированных областях немецкий воин является представителем германской империи и её власти. Он должен это чувствовать и соответствующим образом вести себя. Затяжная война, пребывание на гарнизонной службе сопряжены с той опасностью, что отношения с женской половиной гражданского населения становятся более близкими, чем это желательно.

Поддержание престижа вооруженных сил и угроза опасности причинить вред чистоте расы требует того, чтобы этому вопросу было уделено серьёзное внимание и чтобы в этом отношении на солдат оказывалось постоянное воздействие.