Повседневная жизнь Петербурга на рубеже XIX— XX веков; Записки очевидцев

Светлую память о себе оставил инспектор, статский советник Иван Алексеевич Суровцев, педагог в лучшем смысле слова. В младших классах он преподавал русский язык, а в старших — латынь, историю и литературу. Он был очень справедлив, глубоко понимал внутренний мир гимназиста, нетерпимо относился ко лжи. Преподавал он замечательно, и какой бы предмет он ни вел, всегда умел вызвать интерес к нему. Даже латынь, этот сухой и мертвый предмет, он превращал в увлекательный экскурс в мир Древнего Рима. Гимназисты старших классов ждали его уроков. Он вдохновенно передавал любовь к Овидию, Вергилию, Горацию. Произведения Цицерона, Тита Ливия в его объяснениях оживляли реалии Древнего мира. Отметки он ставил строго, но своеобразно. Скажем, гимназист читает латинский текст из Тита Ливия, чтобы потом перевести. Суровцев сажает его и ставит «два», не допуская к переводу, за невыразительное чтение — ученик не понимает, что читает. И наоборот, гимназист читает Вергилия с большим выражением — Суровцев, не требуя перевода, ставит ему «пять». Предмет сделался любимым, нетрудным^[406].

Очень веселый человек был преподаватель математики в младших классах Н. Я. Неймарк. Полноватый добродушный мужчина заявлял ученикам: «Самый легкий предмет — математика. Она требует только одного — внимания»^[407]. И действительно, математика в его преподавании казалась легкой. Достигал он этого простыми, ясными объяснениями, используя последовательность и логичность математических знаний. Он применял такой прием: «Каверкин, иди к доске. Докажи им, что сумма внутренних углов треугольника равняется двум прямым». — «Я не знаю, мы ведь этого не проходили». — «Ничего трудного здесь нет». Привлекая предыдущие знания ученика, он умело наводил гимназистов на доказательство, и отвечающий действительно доказывал. «Вот видите, а вы говорили, что не знаете». Математику все знали хорошо, учиться было легко. Когда начинался учебный год, Неймарк, поглаживая бороду, говорил: «Материала у нас много-с, много-с, а времени мало-с, мало-с, мало-с, но это нам нипочем!» Гимназисты, имитируя движения его рук, как бы поглаживая усы и бороду, хором повторяли: «Много-с, много-с, но нам это нипочем». Он заразительно хохотал и говорил: «У вас это выходит лучше, чем у меня!»

Колоритными фигурами были отец и сын Некрасовы. Отец, священник, преподавал Закон Божий; сын — в старших классах математику и космографию.

Отец Виссарион, окончивший духовную академию, хорошо знал языки, был человеком очень просвещенным. К своему предмету, Закону Божию, относился не особенно серьезно; шепотом про него говорили, что он атеист. Этого мы утверждать не беремся, но то, что он был либерал и передовой человек, несомненно.

Любопытно было видеть, как «батюшка» шел с «французом» и говорил с ним на прекрасном французском языке, с преподавателем немецкого языка говорил на немецком, хорошо знал древние языки — латинский, греческий и древнееврейский. Преподавал он так: после объяснения скажет, что к следующему уроку нужно приготовить то-то и будет спрашивать таких-то учеников, перечислял их фамилии. Спрашивал легко, говорил главным образом сам, гимназисту надо было вовремя поддакивать. Ставил он обычно «пять», а кто совсем ничего не знал — тому «четыре».

Когда старшие ученики задавали ему вопрос, в котором вероучение расходилось с действительностью, он, называя ученика по имени, говорил: «Садись, Митя, не в меру ты догадлив! Вырастешь — поймешь!» По церковной линии его затирали: несмотря на его преклонный возраст, не давали звания митрофорного протоиерея^[408]. На уроках его было шумно, педагог он был никудышный.

Старший его сын был инженер путей сообщения, член Государственный думы. По «колокольной» линии никто из сыновей не пошел, они были врачи, педагоги.

Младший его сын, Александр Виссарионович, был высокий, худощавый, стройный и молчаливый молодой педагог. Он никогда не улыбался и не шутил. Его боялись, даже в старших классах на его уроках было тихо. У него был такой прием: входил в класс и стоял молча до тех пор, пока не наступала гробовая тишина. Тогда он наклонял голову и шел на кафедру, после чего ученики могли сесть. В отличие от Неймарка он считал математику трудным предметом и внушал это ученикам, отчего не мог возбудить интерес к предмету. Уроки проходили скучно, бесцветно, в классе ощущалась напряженность. Даже такой интересный предмет, как космография, он засушивал. Материал всё же знали, но интереса к нему не было.