Повседневная жизнь Пушкиногорья

1 июня 1835 года Пушкин написал Бенкендорфу отчаянное письмо, в котором аргументированно доказывал необходимость своего длительного отъезда из Петербурга: «У меня нет состояния; ни я, ни моя жена не получили еще той части, которая должна нам достаться. До сих пор я жил только своим трудом. Мой постоянный доход — это жалованье, которое государь соизволил мне назначить. В работе ради хлеба насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не умею писать ради денег; и одна мысль об этом приводит меня в полное бездействие. Жизнь в Петербурге ужасающе дорога. До сих пор я довольно равнодушно смотрел на расходы, которые я вынужден был делать <…>. Ныне я поставлен в необходимость покончить с расходами, которые вовлекают меня в долги и готовят мне в будущем только беспокойство и хлопоты, а может быть — нищету и отчаяние. Три или четыре года уединенной жизни в деревне снова дадут мне возможность по возвращении в Петербург возобновить занятия, которыми я еще обязан милостям его величества»^[324].

Видимо, вопрос об отъезде в деревню был настолько решен для самого Пушкина, что в письмах его родителей конца июня — начала июля 1835 года содержатся такие сообщения: «Александр на три года едет в деревню»^[325]; «Александр в сентябре месяце на три года уезжает в деревню, это решено, он уже получил отпуск, и Натали совершенно тому покорилась»^[326].

Отпуск, однако, не был получен. На «заявление» Пушкина Николай наложил следующую резолюцию: «Нет препятствий ему ехать куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласить сие со службою. Спросить, хочет ли отставки, ибо иначе нет возможности его уволить на столь продолжительный срок»^[327]. Решиться на отставку Пушкин не мог — это означало лишиться единственного верного и постоянного дохода. Он согласился на четырехмесячный отпуск, который был предложен ему взамен.

Еще совсем недавно, в Александровскую эпоху, которую Пушкин собирался описывать пером Курбского, государь считал необходимым выступать в роли мецената и щедро раздавал пенсионы и другие денежные вспомоществования (в разное время их получали Карамзин, Гнедич, Крылов, Жуковский). Создавалось ощущение сотрудничества: писатель кладет на алтарь отечества свой дар, государство дает ему возможность творить, не задумываясь о насущном хлебе. Об этой роли, принятой на себя русским монархом, выразительно писал в 1816 году К. Н. Батюшков: «Великая душа его услаждается успехами ума в стране, вверенной ему святым провидением, и каждый труд, каждый полезный подвиг щедро им награждается. В недавнем времени, в лице славного писателя (Н. М. Карамзина. — А. С.-К.), он ободрил все отечественные таланты: и нет сомнения, что все благородные сердца, все патриоты с признательностию благословляют руку, которая столь щедро награждает полезные труды, постоянство и чистую славу писателя, известного и в странах отдаленных, и которым должно гордиться отечество»^[328]. И если Н. М. Карамзин всё же выполнял заказ императора, работая над составлением истории России, то, например, Н. И. Гнедич многие годы посвятил переводу «Илиады» Гомера. И этот его труд был оценен как государственно значимый. Теперь времена очевидным образом переменились: главнейшей обязанностью первого поэта страны стала почитаться его придворная служба. Ее формальное исполнение оказалось залогом материального выживания Пушкина и его семьи.

Отпуск был официально оформлен до 23 декабря 1835 года, и 7 сентября Пушкин выехал из Петербурга в Михайловское. Он, конечно, рассчитывал в деревне отдохнуть от своих безрадостных петербургских впечатлений и, как обычно в осенние месяцы, плодотворно поработать. Но на этот раз ожидания его обманули — отрешиться от столичных забот не удалось. Все свои опасения, горести, терзания поэт перенес в «пустынный уголок», который в эту осень лишился своих главных притягательных свойств: «спокойствия, трудов и вдохновенья».