Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена

Газдрубал возразил, что гулусса сильно заблуждается, что он возлагает большие надежды на иноземных союзников… что сами карфагеняне не теряют веры в собственные силы, а главное, рассчитывают на богов и их содействие».

Газдрубал добавил, что карфагеняне скорее перережут друг друга, чем пожертвуют своим городом. На этом они расстались, и гулусса не очень охотно отправился к римскому военачальнику. Трудно было найти менее удачный момент для переговоров. В глазах Сципиона до сих пор стояли виденные недавно пытки. Его пробирала дрожь отвращения при одном имени Газдрубала. И все же он заставил себя терпеливо выслушать нумидийца, пока тот не дошел до богов. Тут «Публий, засмеявшись, сказал:

— Ты, верно, заготовлял эту просьбу, когда совершил такое ужасное нечестие над нашими пленными, и теперь неужели ты возлагаешь надежды на богов, когда преступил законы божеские и человеческие?»

Гулусса, однако, стал настойчиво убеждать Публия быть уступчивее: ведь приближаются консульские выборы, Сципиону могут прислать преемника, который, не обнажая меча, воспользуется его трудами, а кроме того, ведь следует помнить о непостоянстве судьбы. Публий задумался. Его вряд ли могла испугать угроза приезда нового консула — хотя бы потому, что теперь, после всего, что он сделал, ни народ, ни трибуны не допустили бы этого. Больше подействовало на него, несомненно, упоминание о судьбе: эта тема всегда его волновала. Но главным образом, вероятно, он боялся своей резкостью обидеть сына Масиниссы. Отвергнуть посредничество нумидийского царя казалось ему некрасивым.

Но о принятии предложения Газдрубала не могло быть и речи. Сципион прекрасно знал, что сенат — да и весь римский народ — считали теперь, что необходимо стереть ненавистный город с лица земли, ибо Рим и Карфаген не могут вместе жить под солнцем. Поэтому он велел передать Газдрубалу, что выпустит из города его самого, его семью и еще десять семей по его выбору и позволит взять 10 талантов денег. Такой ответ и понес Гулусса Газдрубалу. «Тот опять подходил к нему медленной поступью, в пышной багрянице и в полном вооружении, так что был гораздо торжественнее театральных тиранов. От природы человек плотного сложения, Газдрубал имел теперь огромный живот; цвет лица его был неестественно красный, так что, судя по виду, он вел жизнь не правителя государства, к тому же удрученного неописуемыми бедами, но откормленного быка, помещенного где-нибудь на рынке. Как бы то ни было, Газдрубал подошел к царю и, выслушав предложения римского военачальника, несколько раз ударил себя по бедру, потом, призвавши богов и судьбу в свидетели, объявил, что никогда не наступит тот день, когда бы Газдрубал смотрел на солнечный свет и вместе на пламя, пожирающее родной город, что для людей благомыслящих родной город в пламени — почетная могила.

Доверяя речам, можно было удивляться мужеству Газдрубала и его душевной доблести; но при виде поступков нельзя было не поражаться его подлостью и трусостью. Так, во-первых, когда прочие граждане умирали от голода, он устраивал для себя пиры с дорогостоящими лакомствами, и своею тучностью давал чувствовать сильнее общее бедствие… Потом издевательствами над одними, истязаниями и казнями других он держал народ в страхе и этими средствами властвовал над злосчастной родиной, как едва ли позволил бы себе тиран в государстве благоденствующем» (Polyb., XXXVIII, 1–2).

Прибавлю еще одно. Нам описывают Карфаген как сказочно богатый город. В стенах находились огромные склады с продовольствием для слонов, коней и, конечно, людей. Судя по всему, город мог выдержать много месяцев осады. И, если он так рано стал испытывать муки голода, виной тому Газдрубал, который захватил все склады с продовольствием и с удивительным бесстыдством распределял его только между своими близкими, не обращая внимания на трупы, которые уже валялись на улицах города (Арр. Lib., 120).

VIII

Чтобы взять Карфаген, оставалось сделать последнее — сокрушить Неферис, который тщетно осаждал Манилий. Была зима. На это время у римлян принято было прекращать военные действия. Но Сципион считал, что нельзя терять ни минуты. Он послал под Неферис Лелия и гулуссу. Но он не мог покинуть их в столь опасном месте, поэтому непрерывно курсировал между Карфагеном и Неферисом. Вскоре, однако, полководец убедился, что Лелий, несмотря на все старания, не может овладеть крепостью. Тогда Публий взялся за дело сам. Всего с четырьмя тысячами воинов он ворвался в город. Неферис пал. Вместе с ним пала и последняя надежда пунийцев (Арр. Lib., 126).