Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена

Надо сознаться, что римляне презирали и самих риторов. Чтобы это стало понятнее, я напомню сцену из совсем другой эпохи. Пушкин в «Египетских ночах» рисует нам поэта Чарского. Это дворянин, русский барин, который даже стыдится своего имени «сочинитель». Вдруг приходит к нему какой-то оборванного вида иностранец, которого можно было принять «за шарлатана, торгующего эликсирами и мышьяком». И вот этот-то оборванец заявляет, что он тоже поэт, коллега Чарского, и просит его «помочь своему собрату» и ввести его в дома своих покровителей.

Чарский оскорблен до глубины души.

«— Вы ошибаетесь, Signor, — прервал его Чарский. — Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа… У нас поэты не ходят пешком из дома в дом, выпрашивая себе вспоможение. Впрочем, вероятно, вам сказали в шутку, будто я великий стихотворец. Правда, я когда-то написал несколько плохих эпиграмм, но, слава Богу, с господами стихотворцами ничего общего не имею и иметь не хочу.

Бедный итальянец поглядел вокруг себя. Картины, мраморные статуи, бронзы, дорогие игрушки, — расставленные на готических этажерках, поразили его. Он понял, что между надменным dandy, стоящим перед ним в хохлатой парчовой скуфейке, в золотистом китайском халате, опоясанном турецкой шалью, и им, бедным кочующим артистом в истертом галстуке и поношенном фраке, ничего не было общего».

Примерно так же выглядели греческие профессиональные риторы рядом с римскими ораторами. Эти греки напоминали дешевых торговцев знаниями. Как видно из одного места Цицерона, они устраивали себе крикливую рекламу и зазывали клиентов, расхваливая товар, как купец на пороге своей лавочки (Cic. De or., II, 28). Они были льстивы и раболепны и искали влиятельных покровителей, как итальянец-импровизатор. Римские ораторы не были профессионалами. То были римские аристократы, изящные и надменные. Их дома так же, как дом Чарского, были полны изысканных безделушек, статуй и бронзы. Они, как и русские поэты, не имели покровителей. Они сами покровительствовали царям и народам. Они поражали иноземцев гордым изяществом своих манер. Рассказывают, что, когда один грек впервые увидал сенаторов, он воскликнул: «Это собрание царей!»

Естественно, их передергивало от сравнения с греческими собратьями. Цицерон говорит, что, когда молодые поклонники особенно пристают к Крассу, ему на минуту начинает казаться, что они ставят его на одну доску с риторами. Кровь бросается ему в лицо.

— Что это значит?! Вы хотите, чтобы я, как какой-нибудь грек, может быть, развитой, но досужий и болтливый, разглагольствовал перед вами на любую заданную тему, которую вы мне подкинете? Да разве я когда-нибудь, по-вашему, заботился или хотя бы думал о подобных пустяках? (Cic. De or., 1,102).

Вообще стоит прочесть Цицерона, и ты видишь, насколько презирают его герои своих греческих собратьев.

Итак, римская молодежь училась не у риторов, но «в самой гуще борьбы, среди пыли, среди крика, в лагере, на поле битвы» (Cic. De or., 1,157). Иными словами, школой им был Форум. И учились они сражаться «мечом, а не учебной палкой» (Тас. Dial., 34). Они сразу знакомились с реальными делами и не думали о тираноубийцах и кровосмесителях. И, по выражению Цицерона, вместо комнатной подготовки перед ними сразу открывалось широкое поприще реальной жизни (Cic. De or., 1,157).

Учителем своим юноша выбирал самого знаменитого оратора. Иногда он даже поселялся в его доме, как Целий у Цицерона. Он неотступно следовал за своим кумиром, присутствовал при всех его выступлениях в суде, в народном собрании, жадно ловил каждое его слово (Тас. Dial., 34). При такой системе обучения естественно, что молодежь дневала и ночевала на Форуме. Цицерон вспоминает, как в ранней юности проводил там целые дни. И надо сознаться, что зрелище это было не менее захватывающим, чем настоящая битва, с которой так любит его сравнивать оратор. Первый тур окончился изгнанием одного из лучших друзей Цицерона. «Это было первым горем для такого жадного слушателя, как я» (Cic. Brut., 305).

С каждым годом римское красноречие расцветало все пышнее. Все больше и больше блистательных талантов требовалось от оратора. По словам Цицерона, оратор «должен обладать остроумием диалектика, мыслями философа, словами поэта, памятью законоведа, голосом трагика, игрой такой, как у лучших актеров» (Cic. De or., I, 128). К этому прибавлялось еще одно. Не знаю, из-за особенностей ли обучения римлян или из-за их огненного темперамента, только красноречие их вовсе не походило на спокойные и рассудительные речи афинских ораторов, которые передает нам Фукидид. Это была не цепь логических рассуждений, то был ряд блестящих картин. Даже говоря о завещании, оратор воскрешал из мертвых его автора, чтобы тот со слезами на глазах молил судей. Эти речи заставляли слушателей рыдать и дрожать, как в лихорадке.