Повседневная жизнь России под звон колоколов

На американский континент К. Сараджев прибыл в октябре 1930 года. И сразу же его ждало разочарование. Зарубежная поездка привлекла его возможностью осуществить свою заветную идею — создать светскую концертную звонницу, чтоб она звучала как единый организм (оркестр, а еще лучше — инструмент). В России он уже провел титаническую работу — в его списке звуковых спектров было 388 больших колоколов из 362 храмов Москвы и ее окрестностей. Им был разработан проект по созданию колокольни с двадцатью шестью колоколами, снятыми с семнадцати колоколен закрытых церквей, продуман и обоснован план их размещения. Сараджеву обещали, что в Америке в его распоряжении будет 34 колокола, причем все отобранные им, по его списку.

Выдающийся звонарь различал в Даниловом монастыре 43 звона, а для набора из тридцати четырех колоколов в его феноменальном музыкальном воображении уже были продуманы свыше ста звонов. К сожалению, их никто никогда не услышал. К. Сараджева ждал еще один сюрприз — один из колоколов, внешне очень красивый (в богатом оформлении выделялись и привлекали к себе внимание крылатые херувимы), хотя и был из Даниловской обители, но из-за своего голоса не вошел в список, так как создавал диссонанс. Его разместили отдельно, в башне Гарвардского коммерческого факультета.

Семнадцать колоколов великий мастер разделил на три группы: три больших, десять средних и четыре небольших зазвонных колокола. Для подъема колоколов на башню Лоуэлл построили временную деревянную башню; К. Сараджев настоял, чтобы использовали ручные лебедки — только они могли гарантировать подъем без опасных для такого веса рывков.

К сожалению, у Сараджева сразу же начались проблемы с местным начальством: выражаясь на современном американо-русском сленге, звонарь не прошел фэйс-контроль. По словам протоиерея Романа Лукьянова, он был «небольшого роста, с несколько искаженным либо от контузии, либо от эпилепсии лицом, не говорящий по-английски, не имеющий формального музыкального образования…» Руководство университета раздражала его эксцентричность: он мог ночью попросить у соседей разрешения поиграть на их рояле, в промозглую погоду ходить раздетым через весь город на работу. Никому и в голову не пришла мысль, что ему просто нечего надеть — пальто ему «забыли» купить, а он — то ли из скромности, то ли из-за увлеченности работой — никого об этом не просил.

Но самое главное — американцы высказывались против предложенного метода управления колоколами, особенно распределения оттяжек средних колоколов, которые веером расходились от звонаря. Сараджеву постоянно навязывали идею управления колоколами, получившую большое распространение в Америке, — с помощью электрических датчиков и ударников.

Тяжело было слушать такие предложения-указания великому звонарю. Он пытался объяснить, что настраивает русские колокола по русской системе: их надо чувствовать, а это возможно только вместе с ними, на открытом ветрам, дождю, холоду ярусе, при любой погоде. А управлять ими из теплого помещения с помощью электрических приводов, даже не видя колоколов… нет, это абсурд!.. Но его окружала плотная стена непонимания.

Громкий звон, стук, скрежет, раздававшиеся из «мастерской», мешали студентам — ведь работы проводились в университетском городке, а не в уединенном, удобном для этих целей месте.

Пресса подливала масла в огонь, встав на защиту «гражданских прав» студентов. Газета «Boston American» так отозвалась об уникальном колокольном наборе: «30 тонн металла и ни одной ноты».

По жалобам студентов президент университета посетил сарай, где Сараджев вдохновенно, с помощью зубила и молотка настраивал «музыкальный инструмент», и увидел весь процесс настройки. Мастер ударял по большому колоколу и под оглушительный звон подрубал зубилом, подпиливал внутренние поверхности меньших колоколов, а затем прислушивался к их звучанию. Так традиционно делалось в России: меньшие колокола подстраивали к большому, а его не трогали.

После этого визита президент «категорически запретил русскому неучу портить колокола».

Полное непонимание, оскорбления, крушение планов, одиночество, жуткая простуда сразили великого звонаря. У мастера сдали нервы, в итоге — эпилептический припадок. В середине декабря 1930 года Сараджев был выписан из больницы и сразу же уехал в СССР.

Потеряв надежду создать колокольню как музыкальный инструмент, выражающий его гениальное звуковосприятие (а в этом он видел смысл своей жизни), мастер ушел в себя. Здесь уместно отметить, что в его научно-теоретической записке «Колокол» есть пояснение, что такое «колокольня как инструмент»: мастер имеет в виду не архитектурное сооружение, а колокольню, оснащенную тщательно подобранным набором колоколов.

В 30-х годах XX века в Москве, да и во всей стране колокольный звон был запрещен. Сараджев потерял всякий интерес к жизни, творческой деятельности. О своей поездке никому ничего не рассказывал и только, сильно заикаясь, повторял:

— Ниччего ин-н-нтересного! Только од-д-ни ам-м-ериканцы, и больше нич-чего!..