Повседневная жизнь российских железных дорог

— Василий Степаныч! Отец родной, голубчик, воротись! Дай лом! Поставим рельс, никто не узнает. Воротись, спаси свою душу от греха.

Не обернулся Василий, в лес ушел. Стоит Семен над отвороченным рельсом, палки свои выронил. Поезд идет не товарный, пассажирский. И не остановишь его ничем: флага нет. Рельса на место не поставишь; голыми руками костылей не забьешь. Бежать надо, непременно бежать в будку за каким-нибудь припасом. Господи, помоги!

Бежит Семен к своей будке, задыхается. Бежит — вот-вот упадет. Выбежал из лесу — до будки сто сажен, не больше, осталось, слышит — на фабрике гудок загудел. Шесть часов. А в две минуты седьмого поезд пройдет. Господи! Спаси невинные души! Так и видит перед собою Семен: хватит паровоз левым колесом об рельсовый обруб, дрогнет, накренится, пойдет шпалы рвать и вдребезги бить, а тут кривая, закругление, да насыпь, да валиться-то вниз одиннадцать сажен, а там, в третьем классе, народу битком набито, дети малые… Сидят они теперь все, ни о чем не думают. Господи, вразуми ты меня!.. Нет, до будки добежать и назад вовремя вернуться не поспеешь…

Не добежал Семен до будки, повернул назад, побежал скорее прежнего. Бежит почти без памяти; сам не знает, что еще будет. Добежал до отвороченного рельса: палки его кучей лежат. Нагнулся он, схватил одну, сам не понимая зачем, дальше побежал. Чудится ему, что уже поезд идет. Слышит свисток далекий, слышит, рельсы мерно и потихоньку подрагивать начали. Бежать дальше сил нету; остановился он от страшного места саженях во ста: тут ему точно светом голову осветило. Снял он шапку, вынул из нее платок бумажный; вынул нож из-за голенища; перекрестился, Господи, благослови! Ударил себя ножом в левую руку повыше локтя, брызнула кровь, полила горячей струей; намочил он в ней свой платок, расправил, растянул, навязал на палку и выставил свой красный флаг. Стоит, флагом своим размахивает, а поезд уж виден. Не видит его машинист, подойдет близко, а на ста саженях не остановить тяжелого поезда!

А кровь всё льет и льет; прижимает рану к боку, хочет зажать ее, но не унимается кровь; видно, глубоко поранил он руку. Закружилось у него в голове, в глазах черные мухи залетали; потом и совсем потемнело; в ушах звон колокольный. Не видит он поезда и не слышит шума: одна мысль в голове: «Не устою, упаду, уроню флаг; пройдет поезд через меня… помоги, Господи, пошли смену…»

И стало черно в глазах его и пусто в душе его, и выронил он флаг. Но не упало кровавое знамя на землю: чья-то рука подхватила его и подняла высоко навстречу подходящему поезду. Машинист увидел его, закрыл регулятор и дал контрпар. Поезд остановился…

Глава 11 ЖИЗНЬ ПАРОВОЗНИКОВ

Профессия машиниста

Прошли те времена, когда железка была особой страной, «государством в государстве»; когда звонко звучали на ней колокола, слали огни семафоры и делали крыльями «под козырек», дудели в рожки стрелочники, дежурные в красных фуражках поднимали над головой сигнальные диски; по перегону шел путевой обходчик с гаечным ключом и молотком на плече, забивал вылезшие костыли, подтягивал ослабшие гайки (те самые, которые воровал главный герой чеховского рассказа «Злоумышленник») и важно показывал флажок проходившим поездам; а по станциям передвигались шипящие и клокочущие паровозы с густыми и мохнатыми серо-белыми клубами из труб, со звучным лязгом механизма и энергичным ворочанием дышел, и глядели прямо перед собой отрешенными взглядами фонарей. Из колонок подкапывала вода; пути на станциях были усыпаны шлаком. И пахло действительно гарью, керосином, смазкой, шпальной смолой, песком… Тот терпкий, невозвратимый запах железной дороги, который начинал различаться по приближении к издали видимым полосатым столбикам переезда и натянутым проводам, говорил очень о многом — быть может, о большем даже, чем гудки… Между рельсов пыльцой тянулась изгарь, бежала дорожка из кусочков угля и шлаковой породцы; железнодорожный путь на линиях, по которым ходили паровозы, был отличим сразу.

Сегодня живой паровоз выглядит аттракционом, слоном из крыловской басни — даже не потому, что он стар, а просто потому, что уже никаким материям не созвучен, ни с чем не совпадает, ничему вокруг не резонирует. Фоном паровозу нужен исконный, старинный, разноцветный мир. А этот мир ушел. Ушел так же, как рано или поздно всё уходит из повседневного антуража человека в историю цивилизации, ибо облик жизни меняется неизбежно. Вопрос в другом: что идет на смену? Так ли нынешнее выразительно, трогательно и значительно, как прежнее, былое? Но на этот вопрос смогут ответить лишь люди будущего.

Жизнь паровоза и жизнь на паровозе во всем были созвучны своему времени. Это верно и понятно — хотя думать о том, что это ушло навсегда, очень грустно. Тут ничем себя не уговоришь, не успокоишь.

Но вспоминать о таковом всегда будет «печальнее, но слаще»…