Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века

Однако даже не этот факт — самый болезненный. Надзор свидетельствовал, что чиновники часто уходят от ответственности за взятку, а подставляют под удар тех, у кого ее прежде вымогали: «Нередко случается, что давший деньги для получения себе надлежащего удовлетворения подвергается наказанию, тогда как взявший, или лучше сказать, исторгнувший оные, остается свободным от всякого взыскания за недостатком улик… Таким образом бедные крестьяне подвергались тягчайшему наказанию, когда приносили жалобы, что с них взяты были деньги». Правды просители доискаться не могли, потому что в судах сидели опытные воротилы, умевшие загородиться буквой закона. «Класс судей у нас подразделяется на два разряда: одни честны, но незнающие своего дела; другие сведущие, так называемые дельцы, но зараженные корыстолюбием. Исключения редки»^[459], — рассуждал Бенкендорф в 1837.году.

Позиция соблюдения писаного закона выглядела весьма благородной. Так, в 1821 году А. А. Аракчеев требовал отдать под суд одного из губернаторов-взяточников. Дело чиновника должен был разбирать Сенат, где у «Силы Андреевича», мягко говоря, друзей не было, и он ожидал оправдания казнокрада. Поэтому настаивал на слушании в Уголовной палате той губернии, где были совершены растраты. В Комитете министров, тоже не любившем Аракчеева, ему резонно указали на Сенат. «Значит, нет никакого способа для правосудия?» — вознегодовал временщик. Сановники долго пытались растолковать ему суть закона, согласно которому «первая основа справедливости та… что всякий судится судом равных себе». Наконец Аракчеев бросил: «Извините, я на медные деньги у приходского дьячка учился» — и ушел^[460].

В данной истории частные интересы лиц гораздо заметнее очевидной пробуксовки работы суда. Наказания виновного Аракчеев не добился, просто потому что был всем лично неприятен, и буквой закона сановники отгородились от дела. Любопытно, что негодующее описание этого разговора отправил бывшему послу России в Англии С. Р. Воронцову его друг, прежний секретарь Н. М. Лонгинов. Оба, помимо прочего, были крупными масонами, то есть принадлежали к весьма образованной и широко мыслящей скрытой оппозиции, которая, находясь во власти, умела на совершенно законном основании замотать любое решение.

Сказанное напрямую касается Ляпкина-Тяпкина, олицетворяющего уездную юстицию во всей ее слепоте. Этот персонаж далеко не так прозрачен, как представляется современному читателю-зрителю. Кажется, что проще и традиционнее? Судья-взяточник подвергался осмеянию во все времена. Однако Аммос Федорович несет на себе печать предшествующего либерального царствования Александра I и в николаевские времена даже мог быть назван «тяжким наследием». Недаром Гоголь сравнивал его со старыми часами, «которые прежде шипят, а потом уже бьют». Кстати, часы — один из постоянных масонских символов, олицетворявший быстротекущее время. В данном случае оно не на стороне судьи, но стрелки безмолвно пройдут круг, и механизм заиграет снова.

Он — «человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен». Кроме того, «охотник большой на догадки». Подробнее автор сказать не мог. Разглядыванием символов и угадыванием смыслов специально занимались в ложах масоны низших степеней, иногда они собирались именно для того, чтобы предаться дешифровке узора ковров или гравюр.

О характере и направлении «вольнодумства» судьи Гоголь сообщает устами Городничего: «Вы в Бога не веруете; вы в церковь никогда не ходите… О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются… В ином случае много ума хуже, чем бы его совсем не было».

Для современников было понятно, какой тип служащего нарисован. До запрета масонства в России 11 августа 1822 года многие ложи были наводнены так называемыми масонскими толпами — уже и не профанами, но еще и не серьезными братьями, готовыми к самоуглубленной работе. Мелкими служащими и офицерами, которых привлекала не столько таинственность, сколько возможность в неофициальной обстановке встретиться с собственными начальниками, уже далеко продвинувшимися по лестнице посвящений, завязать нужные знакомства, найти покровительство…

После запрета такие люди дали подписку не участвовать ни в каких тайных организациях. Остепенились. Продолжали службу. «Представлен к Владимиру четвертой степени с одобрения начальства», — рекомендуется лжеревизору Ляпкин-Тяпкин. Однако щербинка, нанесенная их дотоле незамутненному мировоззрению, у многих осталась.