Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века

«Герой нашего времени» — повесть взросления. Очень трагическая, поскольку персонаж погиб. Кстати, подростки часто считают, что не перейдут некий заветный рубеж: жизнь слишком жестока и беспощадна к ним. Максим Максимыч, как начальник крепости, играет в тексте роль главы семейства, с которым следует расстаться, чтобы обрести «самостояние». Недаром штабс-капитан показан без собственного домашнего очага: он по-отечески привязывается к Печорину и даже готов принять пленную черкешенку Бэлу за «дочку». Когда она умирает, его простодушное горе трогает больше, чем закрытость главного героя.

«Еще, признаться, меня вот что печалит, — рассказывает попутчику штабс-капитан, — она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну да бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?»

Как мы помним, Печорин, вместо слез, смеется. Но это смех нервический, как должен догадаться читатель. Вот она и выскочила — деланость, неестественность, которые так не любил император. Однако замысел автора состоял как раз в обрисовке людей своего поколения. А у них иные реакции — возможно, крайне неприятные окружающим.

Из внутренней потребности разрыва и рождается сцена прощания-обиды. Сначала герой не желает встречаться со стариком. Потом говорит нечто формальное. И, наконец, оскорбленный штабс-капитан, ясно понимая, что больше не нужен близкому человеку, готов отдать дневник Печорина солдатам на «пыжи».

«Лошади были уже заложены; колокольчик по временам звенел под дугою… Я обернулся к площади и увидел Максима Максимыча, бегущего что было мочи… Через несколько минут он был уже возле нас; он едва мог дышать; пот градом катился с лица его; мокрые клочки седых волос, вырвавшись из-под шапки, приклеились ко лбу его; колени его дрожали… он хотел кинуться на шею Печорину, но тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему руку. Штабс-капитан на минуту остолбенел, но потом жадно схватил его руку обеими руками: он еще не мог говорить».

Щемящая сцена. И дальнейший диалог между Печориным и Максимом Максимычем только добавляет ей горечи. Даже благодарность героя за то, что отец-командир не забыл его, кажется неискренней. «Старик нахмурил брови… он был печален и сердит, хотя старался скрыть это.

— Забыть! — проворчал он. — Я-то не забыл ничего… Ну, да бог с вами!.. Не так я думал с вами встретиться».

Можно оправдывать Печорина, как часто делают наши педагоги. Можно расстраиваться за Максима Максимыча, как поступил император. Но суть описанного конфликта не изменится: дети уходят от родителей, часто раня их и даже оскорбляя в самых лучших побуждениях.

Почему? Лермонтов попытался объяснить. Полное непонимание. Глухая стена. Кажется, представители разных поколений говорят об одном и том же. А слышат разное. Красноречива зарисовка в конце «Фаталиста»: «Возвратясь в крепость, я рассказал Максиму Максимычу все, что случилось со мною и чему был я свидетель, и пожелал узнать его мнение насчет предопределения. Он сначала не понимал этого слова, но я объяснил его как мог, и тогда он сказал, значительно покачав головою:

— Да-с! конечно-с! Это штука довольно мудреная!.. Впрочем, эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмешь пальцем; признаюсь, не люблю я также винтовок черкесских; они как-то нашему брату неприличны: приклад маленький, того и гляди, нос обожжет… Зато уж шашки у них — просто мое почтение!

Потом он примолвил, несколько подумав:

— Да, жаль беднягу… Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано…

Больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит метафизических прений».

Очевидно, что даже язык, на котором говорят герои, разный. По-своему штабс-капитан очень неглуп. Но в рамках иного, не печоринского мировосприятия. Мало того что герой получил лучшее образование, он еще и мыслит шире, задается теми вопросами, до которых его отцу-командиру и дела нет.

Что же сказать об императоре? То, что Печорины лучше образованны, — во многом его заслуга. Число университетов и высших учебных заведений за николаевское царствование возросло почти вдвое. Но то, что окончившие их люди чувствовали себя стесненно, также было во многом на совести государя.

Фрейлина А. Ф. Тютчева, дочь поэта и дипломата Ф. И. Тютчева, писала о Николае I: «Он не хотел и даже не мог допустить ничего, что стояло бы вне особого строя понятий, из которых он сделал себе культ. Повсюду вокруг него в Европе под веянием новых идей зарождался новый мир, но этот мир индивидуальной свободы и свободной индивидуальности представлялся ему во всех своих проявлениях лишь преступной и чудовищной ересью, которую он был призван побороть… без угрызений совести, но со спокойным и пламенным сознанием исполненного долга»^[525].