Повседневная жизнь русского литературного Парижа. 1920–1940

Юрий Фельзен присутствовал на этом докладе и, видимо, испытывал, слушая Федотова, противоречивые чувства. Многое было подмечено и точно, и зорко, но полностью согласиться с такими взглядами он все-таки не мог, поскольку, признав их, он, в сущности, должен был бы признать творчески бесперспективной собственную литературную позицию. К этому времени Фельзен опубликовал три книги, составляющие почти все его наследие. У него была репутация одного из лучших молодых прозаиков Зарубежья, его высоко оценил требовательный Ходасевич, а потом и Набоков, не замечавший в своем поколении почти никого, все же назвал прозу Фельзена «настоящей литературой, чистой и честной». Однако задуматься о религиозных первоосновах эта проза наверняка не заставила бы. В ней главенствуют совсем иные мотивы и настроения.

В Париже Фельзен появился не сразу — была Рига, затем Берлин. До катастрофы он успел окончить Петербургский университет, получил диплом юриста, однако работать пришлось банковским служащим, а писать по вечерам. Игра на бирже, к которой его склоняли родня и приятели, искушая перспективой полностью отдаться литературе, если повезет со ставками, лишь разорила вконец, и теперь Фельзен существовал на свое скудное жалованье да столовался у сестры, вышедшей замуж за более удачливого дельца.

Фельзена запомнили сухим, седоватым, с вечно дымящейся дешевой сигаретой в мундштуке. Писал он исключительно о любви, писал без занимательности, «бескрасочно», как определил Ходасевич, однако прибегая к длинной, сложно построенной фразе, как у его любимого Пруста. Яновский находил в его книгах одну лишь «скучную отчетливость» и вспомнил высказывание о них поэта Бориса Поплавского, с которым у Фельзена было немало общего: «Кто может выслушать целый концерт для одной флейты!» Но это явная несправедливость. У Фельзена есть мелодия, которая вправду не меняется от романа к роману, но есть и тонкая ее аранжировка: помимо флейты, она потребует целого оркестра.

Его первая книга называлась «Обман». Обычный его герой — молодой русский парижанин, изводимый тоской: он все время чувствует, как в вязких буднях «безнадежно усыпляется немногое еще живое», что ему удалось сберечь. Так он и живет: «Со всеми одинаково проглатываю пустые дни, по мелкому мучаюсь и, как все другие, справедливо должен исчезнуть». А в душе копится невостребованная нежность и не померкла мечта стать счастливым.

Грезится магическая встреча, решительная перемена участи. Из Берлина должна приехать та, кого он, кажется, любит, «одинокая женщина, взбунтовавшаяся против судьбы и старости». И она приезжает, и будет миг, ради которого стоит мучиться или даже умереть, но только миг, а стало быть, возвышенный обман, как всякая случайность. Поколению, к которому принадлежит герой, «людям без Бога и без веры» (Федотов сказал бы: потерявшим «центр своего единства»), необходимо «хоть что-нибудь осязательно живое представить божественным, высоким, совершенным». И это что-нибудь — «редкие часы любовной разделенности, о которых мы пишем и говорим, как люди верующие о часах молитвы». Высоким и совершенным для них остается желание счастья. Только оно никогда не исполнится.

«Счастье» — заглавие второго романа Фельзена, где рассказана еще одна история любви, тоже несостоявшейся, погубленной и обстоятельствами, и, еще больше, душевной апатией, эмоциональной анемией обоих героев, людей без «центра». Многие не приняли эту книгу, подобно Адамовичу, находя невозможной царящую в ней «душно-комнатную атмосферу». Однако Фельзен как раз и хотел, чтобы в его романах такая атмосфера царила от первой до последней страницы, и объяснил — для чего. Он сделал это в «Письмах о Лермонтове», странном повествовании, где герой не находит себе места из-за того, что его оставила возлюбленная, и пишет ей, получая в ответ несколько равнодушных слов, и все чаще осознает свою участь в чем-то схожей с судьбой великого поэта, занимающего его мысли. В этой книге от лица персонажа, но на самом деле непосредственно от автора сказано о постыдности любого рода «гимнастики» в искусстве. Поэзия состоятельна, если ею найдена и передана «частица сущности» — личность, время, бытие «человека в чужом и неизвестном городе или камешка на далеком берегу». Проза Фельзена и явилась таким приближением к сущности, к правде о целом поколении. Не его вина, если образ выглядел непривлекательно для критиков, воспринимавших мир и время по-другому.

Когда, незадолго до возникновения «Круга», печатавшиеся в журнале «Письма о Лермонтове» вышли книгой, тот же Адамович признал, что этот «дневник человека после кораблекрушения» содержит свидетельство в чем-то уникальное — по нему и будут судить о молодом русском Париже последних предвоенных лет.