Повседневная жизнь Соединенных Штатов в эпоху процветания и «сухого закона»

«В Америке Бэббит пишут теперь с маленькой буквы — бэббит, — уверяет нас Поль Моран в предисловии к роману Синклера Льюиса. — Имя его стало нарицательным. Теперь говорят — манера бэббита, эпоха бэббита». Действительно так, но сегодня, как и прежде, эпоха бэббита не пользуется доброй славой. Это — время вульгарности, пошлости, тщеславия, материализма. Писатели lost generation (потерянного поколения) и многие другие подвергали период процветания («просперити») ожесточенной критике. С наступлением Великой депрессии 1929 года оно оказалось трагически иллюзорным.

В самом деле, в течение нескольких лет американцы верили в то, что нашли рецепт успеха и процветания, что им, наконец, удалось победить нищету и что они оказались в восхитительном мире массового производства и потребления, всеобщего благоденствия. По существу, США двадцатых годов пережили то, что произошло в Западной Европе после Второй мировой войны. Это еще один повод, чтобы внимательно разобраться в достоинствах и недостатках той американской модели.

«Окончательная победа над бедностью»

После года забастовок наступил год застоя. В 1920 году экономика находилась в состоянии упадка, началась безработица. Послевоенный подъем завершился. Трудности продолжились и в 1921 году, а затем начали исчезать. Небо прояснилось, и ветер процветания разогнал последние облака. Это состояние благоденствия продолжалось до краха биржи в октябре 1929 года с одним или двумя очень короткими периодами некоторого замедления в развитии экономики. Не впервые в истории США происходило экономическое ускорение, но впервые США достигли такой вершины и опередили все остальные государства на планете.

Республиканцы старались приписать себе заслугу подобного взлета. Гардинг, Кулидж, Гувер — три президента- республиканца; несмотря на различия между ними, общим в их политике был отказ от вмешательства федерального правительства в проблемы экономики. Впрочем, к чему бы привело вмешательство Вашингтона? По всей вероятности, ни к чему. Все более успокаивающие и полные энтузиазма заявления следовали одно за другим. В августе 1928 года Гувер утверждал: «Безработица и связанная с ней нужда в основном исчезла…. Одна из древнейших и, возможно, наиболее благородных надежд человечества — победа над нищетой. Под нищетой я подразумеваю угнетение, которому подвергаются те, кто хочет работать, но страдает от недоедания, холода, страха перед старостью. В сегодняшней Америке мы настолько близко подошли к победе над нищетой, как никакое другое государство еще никогда не приближалось».

Это — предвыборная речь Гувера, несколько неосторожная. Что можно думать о человеке, написавшем: «Мы только у порога периода, который войдет в историю, как Золотой век». Можно еще долго приводить подобные цитаты. Все они свидетельствуют об удивлении (изумлении) тем, что происходит, об оптимизме по поводу того, что будет, и о непредусмотрительности, близорукости. Так, президент Национальной ассоциации агентств по недвижимости за пять месяцев до кризиса, в мае 1929 года, убеждал своих коллег в том, что приближается «необычайный подъем благосостояния, которого еще никогда не знала страна».

Экономические показатели подтверждали общее впечатление. Валовой национальный продукт в 1914 году достигал 40 миллиардов долларов, в 1919-м — 78,9 миллиарда, а в 1929-м — 104,4 миллиарда (цифры не учитывают инфляцию во время и после Первой мировой войны). Но если сравнивать с курсом доллара в 1929 году, то валовой национальный продукт на душу населения подскочил с 632 до 710 долларов, затем до 857 долларов, тогда как в начале века составлял в среднем около 500 долларов.[21]

Еще более интересный факт — изменилось распределение активного населения: меньше стало рабочих в первичном секторе экономики, в сырьевых отраслях, а во вторичном, в перерабатывающей промышленности, напротив, увеличилось число работающих в сфере услуг, что стало с этих пор характерно для американского общества. Подобное изменение не помешало повышению производительности труда. Напротив. Между 1919 и 1925 годами производительность возросла на 15 процентов на транспорте, на 18 процентов в аграрном секторе, на 33 процента в шахтах, на 40 процентов в промышленности. Если принять производительность труда в промышленности в 1919 году за 100, то ее индекс вырос до 126,7 в 1923 году, 138,3 — в 1925 году, 139,3-в 1927 годуй 153,1 в 1929 году» Тогда как китаец производил «единицу труда», русский производил 2,5, японец — 3,5, француз — 8,25, немец — 12, англичанин — 18, а американец — 30. Это обусловлено не только ускорением ритма работы в Америке, но и промышленной революцией нового типа.