Повседневная жизнь Соловков. От Обители до СЛОНа

Затем, повернувшись к Грозному царю, добавил: «Потщися и ты подражать благим нравам, ибо светлостию сана не умоляется смерть, во все вонзающая несокрушимыя свои зубы. Итак, прежде ея немилостива-го пришествия, принеси плоды добродетели и собери себе сокровища на небесах, ибо все собранное в мире сем остается на земле, и каждый воздает слово о житии своем».

Через год игумен Паисий будет извержен из сана и отправлен «для вразумления» в Валаамский монастырь, а соловецкие старцы, свидетельствовавшие против Филиппа, будут арестованы, обвинены в клевете и сосланы под надзор в отдаленные северные обители.

Архиепископ Новгородский Пимен по обвинению в сговоре с литовским королем тоже будет извержен из сана, но уже в 1570 году, подвергнут публичному надругательству на глазах у всего Новгорода и сослан в один из Тульских монастырей. По другой версии, Пимена утопили в Волхове.

Царь же Иван Васильевич IV Грозный примет мучительную смерть, наступившую от многих недугов, вызванных нездоровым образом жизни, в 1584 году в Москве в возрасте пятидесяти четырех лет...

На время судебного разбирательства монастырская казна и соловецкая ризница были опечатаны, а в 1570 году временным управляющим обители был назначен соборный старец Кирилло-Белозерского монастыря Меркурий. Согласно государевой описи монастырское хозяйство на острове на тот момент составляли 60 волов, 71 лошадь, семь морских лодей, 15 больших карбасов, три солеварни, три мельницы и «толчея» для круп.

В 1571 году, согласно указу Ивана Васильевича, игуменом Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря был назначен постриженник Кирилло-Белозерского монастыря Варлаам.

О том, как отнеслась братия к аресту и впоследствии убийству своего настоятеля, никакой информации не сохранилось. С учетом того, что с острова в Москву были увезены все, кто согласился лжесвидетельствовать против Филиппа (Колычева) на Соборе, можно предположить, что соловчане (как братия, так и миряне) восприняли эти события как личную трагедию. Слишком для многих на острове святитель был добрым и справедливым настоятелем, отцом, которому, по словам поставлявшего его на игуменство архиепископа Феодосия Новгородского, все «покорялись со всяким послушанием».

По сути убийство московского святителя и соловецкого игумена стало последним ударом, нанесенным властью по «нестяжателям». Конечно, отнести Филиппа и его обитель к прямым продолжателям дела преподобного Нила Сорского невозможно. Хотя бы потому, что, как писал Г. П. Федотов, «монастырское хозяйство не благотворительное учреждение... оно зорко блюдет свои интересы». А соблюдение этих интересов, как мы помним, было сопряжено у Филиппа с неизбежной коллаборацией с властью, с царем Иваном Грозным в первую очередь. Но при этом внутреннее, духовное нестяжание Соловецкого игумена, а впоследствии и митрополита Московского, незапятнанность его репутации, великодушие и благородная простота ставят святителя в число выдающихся русских аскетов, пастырей «не от мира сего».

Вместе с Филиппом ушло целое поколение архиереев — Герман Казанский, Елевферий Суздальский, для которых архипастырские ризы не были символом надменной неприступности и властной вседозволенности, но тяжелым ярмом, приносящим многие скорби и страдания, сравнимым с веригами, с параманом, на котором написано: «Аз язвы Господа моего Иисуса Христа на теле моем ношу».

Являясь сотрудниками (совершающими совместные труды) царя и боярской элиты, они были при этом неподкупны и неколебимы в своем служении Спасителю, только Его видя смыслом и причиной всех своих поступков.

Традиции «Сергиевской плеяды», о которой мы говорили в предыдущих главах в связи с трудами и подвигами преподобных Савватия, Германа и Зосимы, постепенно угасают. Святитель Филипп становится той, если угодно, рубежной личностью, после которой исихастские традиции (традиции священно-безмолвия и «умной» молитвы), идущие еще от Отцов Древней Церкви, уступают место обрядоверию, порой обретающему черты агрессивного неистовства и, увы, подменяющему истинную сердечную теплоту веры нарочитым благочестием.

Исследуя этот переломный период, Г. П. Федотов в своей книге «Святые Древней Руси» пишет: «В религиозной жизни Руси устанавливается надолго тот тип уставного благочестия, “обрядового исповедничества”, который поражал всех иностранцев и казался тяжким даже православным грекам, при всем их восхищении. Наряду с этим жизнь, как семейная, так и общественная, всё более тяжелеет. Если для Грозного самое ревностное обрядовое благочестие совместимо с утонченной жестокостью... то и вообще на Руси жестокость, разврат и чувственность легко уживаются с обрядовой строгостью».

Вполне естественно, что обиходное соловецкое бытование рубежа XVI—XVII веков в полной мере проецирует на себя глобальные социально-политические и духовно-религиозные процессы, происходившие в стране.

Показательно, что начиная с 1570 года Соловецкий монастырь все более и более начинает ассоциироваться в народном сознании с военным форпостом, необоримой крепостью и тюрьмой.