Повседневная жизнь Соловков. От Обители до СЛОНа

Впрочем, введение новых жестких правил въезда и выезда на остров происходило не без издержек. Так, в царской грамоте от 9 апреля 1684 года уже было указано богомольцев в Соловецкий монастырь «пропущать безо всякого задержания и поголовных денег». Хотя мздоимство и произвол стрелецких голов и сотников продолжали процветать, явившись закономерным итого ужесточения государева режима в Поморье в целом — как на материке, так и на Соловецком острове.

Год 2000-й.

Непонятное время суток какое-то...

Вроде бы над Секирной даже солнце выбирается из клокастых, несущихся бог знает куда облаков, а у подножия горы почти ночь, непроглядная темень из-за сгрудившихся, повалившихся друг на друга деревьев, столь напоминающих приговоренных к расстрелу арестантов. Вот они лежат со связанными за спиной колючей проволокой руками, ждут своей участи, что-то бормочут, притом что большинство из них не знают ни одной молитвы.

На какое-то мгновение солнце все же пробивается через летящие куски серой ваты, словно выдранной из больничных тюфяков, и освещает склон горы, из которого торчат сапоги.

— Вот с этих сапог-то все и началось. — Малышев снимает резиновые сапоги, аккуратно ставит их у самой двери, проходит на кухню, приглашает к столу. — Нет, не с этих, не с резиновых, а с яловых, тех, что прошлой весной на Секирке нашел.

— То есть как? — спрашиваю.

— А вот так...

Малышев приехал на Соловки в середине 70-х и где только не работал за это время: в музее экскурсоводом, лесником, в охотохозяйстве, в охране островного аэродрома, на огаровом заводе или на «водорослях» в Реболде — так тут называли артель по добыче водорослей и морепродуктов. Тогда же начал собирать материал по Соловецкому Лагерю Особого Назначения, сокращенно — СЛОН. Ходил по острову с фотоаппаратом и снимал следы лагеря, понимая, что пройдут годы и все забудется.

— Вот, — Малышев достает из шкафа свой фотоаппарат — немецкий Contax 30-х годов, — надежная машина, а ведь он ровесник здешних событий.

И сразу же представляется некий молодой немецкий инженер, приехавший на остров по приглашению руководства ОГЛУ—НКВД помогать строить здание Соловецкой Тюрьмы Особого Назначения, СТОН, сменившей в начале 30-х годов СЛОН. Разумеется, член НСДАП, разумеется, атлетического сложения, делает по утрам на берегу Святого озера физзарядку, разумеется, увлечен фотографией, и этим самым фотоаппаратом Contax снимающий прекрасные северные пейзажи и зэков — естественно, по договоренности с лагерным начальством.

— Мы так и называем ее — «немецкая тюрьма», это рядом с кирпзаводом. — Малышев бережно кладет фотокамеру на подоконник. — Так вот о тех самых яловых сапогах. Прошлой весной, как только сошел снег, выдвинулся я на Секирку, но не по главной дороге, а со стороны моря, по охотничьим тропам. Тут редко кто ходит, местность заболоченная, к прогулкам не располагающая, но мне по работе в зверосовхозе знакомая. К подножию горы вышел где-то к часу дня, посмотрел на небо — развиднелось, развел костер, сверился с картой, перекурил и начал восхождение туда, где стоял Алексей Максимович Горький, в 1929 году посетивший СЛОН.

Здесь, на вершине горы Секирной, где тогда находился лагерный штрафной изолятор, писатель курил трубку, находил себя весьма и весьма походившим на Фридриха Ницше, размышлял вслух, как если бы записывал свои наблюдения в блокнот с маркировкой «Литературный фонд СССР»: «Особенно хорошо видишь весь остров с горы Секирной, — огромный пласт густой зелени, и в нее вставлены синеватые зеркала маленьких озер; таких зеркал несколько сот, в их спокойно застывшей, прозрачной воде отражены деревья вершинами вниз, а вокруг распростерлось и дышит серое море. В безрадостной его пустыне земля отвоевала себе место и непрерывно творит свое великое дело — производит “живое”. Чайки летают над морем, садятся на крыши башен кремля, скрипуче покрикивают».

Тут же, на Секирке, Горький проинспектировал штрафной изолятор СЛОНа ОШУ. В контрольном журнале к словам какого-то лагерного начальника: «При посещении Секирной нашел надлежащий порядок» Алексей Максимович приписал: «Сказал бы — отлично» и расписался: «М. Горький».

Сейчас об этой полузабытой поездке «буревестника пролетарской революции» на остров по приглашению руководства О ГПУ много говорят. Одни обвиняют писателя в конформизме, в том, что воспел каторжный труд и палачей, а также вспоминают слова бывшего заключенного, врача Николая Жилова: «Не могу не отметить гнусную роль, которую сыграл в истории лагерей смерти Максим Горький, посетивший в 1929 г. Соловки. Он, осмотревшись, увидел идиллическую картину райского жития заключенных и пришел в умиление, морально оправдав истребление миллионов людей в лагерях. Общественное мнение мира было обмануто им самым беззастенчивым образом. Политзаключенные остались вне поля писателя. Он вполне удовлетворился сусальным пряником, предложенным ему. Горький оказался самым заурядным обывателем и не стал ни Вольтером, ни Золя, ни Чеховым, ни даже Федором Петровичем Гаазом...»