Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы.

Неблагополучно обстояло дело и с экипировкой рабочих. В 1929 г. пролетарские семьи реально могли купить всего лишь 1,5 пары обуви на человека в год. И это несмотря на то, что на фабрики и заводы ордера для приобретения вещей поступали в первую очередь. К концу первой пятилетки ситуация с одеждой ухудшилась — возросли цены даже на распределяемые товары. Петербургский историк А. Г. Маньков в своем юношеском дневнике запечатлел семейную ссору. Поводом для нее был весной 1933 г. разговор о покупке галош, пара которых стоит 15 рублей. Это пробило бы огромную брешь в семейном бюджете. В 1929 г. ленинградский рабочий покупал в среднем 17 м ткани, тратя на это 32 рубля, а в 1931 г. — всего 13 м на 40 рублей[475].

Конечно, в обстановке вновь воцарившегося оборванства идеологический натиск на какие-либо виды одежды был бы нелепым. Но возродить нормы аскетизма эпохи военного коммунизма властные структуры все же попытались. Всячески одобрялось ношение юнгштурмовской формы. Как и в начале 20-х гг., в «революционность» играла часть интеллигенции. В красном платочке и юнгштурмовке часто появлялась в редакциях ленинградских газет поэтесса О. Берггольц. По словам известного литературного критика М. Левина, «эта девочка в красной косынке была уже дважды матерью, но твердо решила оставаться комсомолкой из-за Нарвской заставы»[476]. Но, скорее, это была поза, чем истинный аскетизм, как впрочем, и образец одежды, в начале 30-х гг. предложенный Сталиным: сапоги, сталинка — что-то среднее между гимнастеркой и френчем, сшитая по специальному образцу фуражка. Названные предметы одежды являлись своеобразным гражданским мундиром эпохи сталинизма, внешними атрибутами партийно-советской номенклатуры 30-х гг. Постепенное утверждение этой униформы — лишнее доказательство наличия элементов тоталитаризма в жизни советского общества 30-х гг. Мундир, по мнению американских социологов Н. Джозефа и Н. Алекса, способствует фиксации статуса определенной группы, утверждению ее законности, он подавляет индивидуальность, но одновременно поддерживает существование мифа о силе, мощи и влиятельности определенного социального слоя[477].

С началом второй пятилетки нормализующие суждения властных и идеологических структур о капризах моды стали более лояльными. Стремление хорошо одеваться даже поощрялось. Старый член партии большевиков, работника одного из ленинградских заводов 3. Н. Земцова вспоминала, как в начале 30-х гг. собиравшимся на торжественный вечер в Кремле женщинам по случаю празднования 8 марта было дано указание явиться на банкет «…не нигилистками в строгих английских костюмах с кофточкой и галстуком, с короткой стрижкой, а выглядеть женщинами и чтобы наряд соответствовал»[478]. С середины 30-х г. в крупнейших городах советской страны стали массовыми тиражами издаваться модные журналы — «Модели сезона», «Модели платьев», «Модели для индивидуальных заказов». В Москве в 1934 г. был создан Центральный дом моделей.

Избавлялись, как казалось, от заблуждения социалистического аскетизма и комсомольские активисты. В 1934 г. на комсомольской конференции завода «Красный путиловец» секретарь одной из цеховых организаций ВЛКСМ резко выступил против гонений на девушек, любивших принарядиться. «Приходит на вечер комсомолка в крепдешиновом платье и над ней смеются, — с возмущением говорил комсомолец. — В каком уставе записано, что комсомолка не может явиться в крепдешиновом платье? Надо нам следить, чтобы комсомолец ходил опрятно и чисто одетым, следил бы за собой. От прежнего типа комсомольца пора отвыкать»[479]. «Комсомольская правда», еще пять лет назад громившая любительниц лакированных туфель, в 1933 г. открыла рубрику «Мы хотим хорошо одеваться!». Здесь печатались письма примерно такого содержания: «Три года замечаю, что есть и у меня охота одеться получше. Не то жениться собираюсь, не то от товарищей в цехе отстать нельзя». Автор письма жаловался на плохое качество тканей, критиковал пошив костюмов: «Надоело это чучело-фасон — неизменная тройка англезе с гаврилкой»[480].