Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы.

Подобные преступления не являлись редкостью в рабочих кварталах. Однако «чубаровское дело» превратили в показательный процесс. Это ощущается уже в риторике выступлений прессы и публицистических изданий о событиях в саду Сан-Галли: «Поздно вечером по Чубарову переулку, направляясь к себе домой, шла молодая девушка Б-ва. Несколько «ребят», заметив Б., подошли к ней. Перепуганная девушка ускорила шаги, но… было поздно. Группа хулиганов преградила ей путь. К ним подошло еще несколько человек. Все были пьяны… С диким торжествующим хохотом, с грязными насмешками вся ватага напала на беззащитную девушку. Тщетно она умоляла оставить ее, отпустить домой. «Не бухти! — грубо огрызнулись хулиганы на просьбы Б. Будешь горло драть, кишки выпустим» …И не успела девушка опомниться, как она очутилась в саду Сан-Галли с завязанным грязной тряпкой ртом. Вокруг нее собралось около 30 человек, среди которых были не одни только хулиганы… выяснилось, что 50-летнему подсудимому, рабочему с завода «Кооператор», насильники оказывали «уважение». Во время насилия «дядю» почтительно пропускали вне очереди. Кто-то установил очередь, кто-то следил за порядком, девушка потеряла сознание, ее избивали, чтобы «оживить на время», и она снова впадала в беспамятство. Несчастную отпустили только в 3 часа утра…»[98].

Информация сразу вызывает массу вопросов, учитывая ее фантасмагорический характер. Во-первых, сад Сан-Галли находится в приличном отдалении от Чубарова переулка; во-вторых, девушка, изнасилованная 30 мужчинами, сумела через короткое время — в течение получаса — не только прийти в себя, но и самостоятельно добраться до ближайшего отделения милиции и внятно и толково, с указанием имен и кличек, услышанных ею, указать на своих насильников. Медицинского освидетельствования пострадавшей не проводилось, доказательством насилия служил ее внешний вид. Однако следственные органы развернули бешеную деятельность. 14 сентября 1926 г. «Ленинградская правда» сообщала: «Наблюдение за ходом следствия по делу о насилии в Чубаровом переулке осуществляется непосредственно губпрокуратурой»[99].

Власти Ленинграда явно торопились устроить показательный процесс. Он должен был явиться реакцией на постановление совещания работников милиции, состоявшегося в сентябре 1926 г. и указавшего на необходимость «в тех случаях, когда хулиганы действуют шайкой или, хотя бы организованной шайки не было, группами, квалифицировать преступление как бандитизм»[100]. Эта идея поддерживалась и ленинградскими правоохранительными органами. Помощник губернского прокурора М. Л. Першин выступил в городской прессе с таким заявлением: «Эпизод в Чубаровом переулке, безусловно, грозный сигнал, ставящий резко и напряженно вопрос, с одной стороны, об усилении внесудебной борьбы с хулиганами, а с другой — о приближении уголовного закона, касающегося борьбы с хулиганством, к требованиям момента и об усилении его»[101]. С каждым днем вокруг уголовного преступления все больше раздувался политический психоз. Работники правоохранительных органов, представители прокуратуры и суда Ленинграда на страницах городских газет давали оценки совершенному деянию еще до окончания следствия, ссылаясь на необходимость делать это в связи с особой политической значимостью дела. Уже упоминавшийся Першин первым заявил о том, что «состав преступления выходит за пределы статьи 176 УК РСФСР (хулиганство. — И. Л.) и приближается к бандитизму, ст. 76». Более того, он предложил дополнить статью 176 частью 3, предоставлявшей суду право применять высшую меру социальной защиты — расстрел[102]. После подобных заявлений «Ленинградская правда» с полным правом писала: «Обвинительная власть центр тяжести дела усматривает в том, что насилие, совершенное группой хулиганов, должно рассматриваться как бандитизм»[103]. При этом следует учитывать, что бандитизм считался одним из наиболее тяжких преступлений и входил в число государственных правонарушений.

В ходе судебного разбирательства страсти нагнетались еще сильнее. Брату одного из обвиняемых, Н. Кочергину, приписывалась роль «идеолога чубаровщины», так как он осмелился усомниться в правильности предъявленного «чубаровцам» обвинения. Кочергин совершенно обоснованно предполагал, что их необходимо судить за групповое изнасилование, а отнюдь не за бандитизм, как этого хотели представители ленинградского правосудия. Их действия ярко демонстрировали абсурдность положения советского уголовного права 20-х гг. о возможности квалифицировать вид преступления по аналогии. Это привело к вопиющим нарушениям прав обвиняемых. Но опасность событий, развернувшихся в Ленинграде в 1926 г. в период суда над чубаровцами, коренилась не только в юридическом нонсенсе, который, кстати сказать, стоил жизни семи участникам преступления, несмотря на то, что пострадавшая осталась жива. Был создан прецедент. Он позволил возводить любое хулиганское проявление в ранг политического преступления.