Повседневная жизнь старой русской гимназии

Придя в зал, где сидели ученицы (экзамен был письменный), я заметил, что вопреки правилам и обычным порядкам некоторые семиклассницы сидят не по одной, а по две на парте, а парт для рассаживания их в зале не хватает. Когда я сказал об этом начальнице, которая и должна была заранее об этом позаботиться, та обиделась и недовольным тоном стала говорить, что парт в гимназии не хватит и т. п. А в заключение этого препирательства вполголоса бросила мне: «Не фыркайте! Раздавайте бумагу». Оскорбленный словами начальницы (которые притом же могли слышать и близ сидящие ученицы), я ушел из зала в соседнюю комнату, где был председатель. С ним еще до этого был у меня не особо приятный разговор, т<ак> к<ак> он забраковал все три представленные мной темы (чего за 7 лет моей службы ни разу не бывало), навязывая мне свою, и едва согласился на компромиссное решение. Когда я начал разговаривать с председателем, в комнату вошла начальница и, обратившись к нему, начала раздраженным тоном жаловаться на меня: «Что это такое?! То ему классные дамы негодны, то парт мало в зале! И считал бы сам, сколько у него учениц! И за кого он считает меня, заставляя исполнять такие обязанности?!» Я стал возражать насчет парт, отстаивая законность своих требований (парты действительно нашлись, и их в это время уже таскали), но не счел удобным упоминать о том оскорблении, которое начальница мне только что нанесла.

Эта выходка начальницы сразу же показала мне, во что она превратилась теперь. Укрепив свое положение в глазах округа и установив хорошие отношения с новым председателем, она теперь решительным образом повернулась спиной к своим бывшим товарищам. Принимая всякое законное требование, обращенное к ней или к покровительствуемым ею классным дамам за личное оскорбление, она сама, не стесняясь в выражениях, оскорбляет преподавателей и в то же время жалуется на них по начальству, прекрасно зная шаткость нашего положения и полную зависимость от того же председателя. Председатель, как и следовало ожидать, придал ее жалобе самое серьезное значение и, приняв сторону начальницы, подробно допрашивал меня потом и выражал мне свое неудовольствие, хотя мне — вопреки собственному желанию — пришлось для реабилитации себя коснуться и поведения начальницы, и поведения ее фавориток. Начальнице после этой ее выходки я не стал подавать руки. А она, нисколько не сознавая некорректности своего поступка, считает, видимо, виноватым меня и старается мстить мне даже в мелочах. Берегись, значит, теперь: начальство объединилось!

Столько времени я уже не брался за свой дневник! Все не до того было. И времени свободного не хватало, да и настроения подходящего не было.

Прошли за это время и экзамены, вчера был последний совет, и теперь семиклассницы и восьмиклассницы уже кончили. В младших классах у меня немало переэкзаменовок, но чем старше класс, тем успехи лучше (в пятых классах десять переэкзаменовок, в шестом — четыре). В седьмом у меня «провалилась» только одна, та самая Т-ая, которая в течение года вымогала тройки слезами, истериками и обвинениями учителей в юдофобстве. Впрочем, она и по остальным предметам держала плохо (по истории и математике тройки вывели с большой натяжкой, по географии было два за год). Так что словесность явилась уже последней каплей. За письменную работу она получила два, на устном экзамене на мои вопросы почти ничего не могла ответить и вела себя так развязно и вызывающе, что я вынужден был сделать ей замечание, отказавшись ее спрашивать, попросил экзаменовать ее председателя. Однако на двойке я не настаивал и вывод среднего балла был оставлен до совета, который, приняв во внимание ее сомнительные баллы по остальным предметам, единогласно поставил по словесности два. За исключением этой девицы, остальные все по словесности сдали. А между тем у учителей, слишком снисходительно относившихся к ученицам в течение года, на экзаменах дела шли весьма неважно.

По истории, например, было почти поголовное понижение сравнительно с годовыми баллами. Некоторых спасли только годовые четверки — три двойки за экзамены. И двое все-таки провалилось. Провалилось четверо и у добрейшего математика, хотя здесь складывались вместе все три математических предмета и один мог прикрыть другой.

В восьмом классе я закончил свои уроки еще 19 апреля. После урока педагогики (когда я показывал атлас по экспериментальной педагогике) я, выходя из класса, сказал им, что теперь они кончили свои уроки, что было у нас во взаимоотношениях хорошее, бывало и худое; пожелал, чтобы они не поминали нас лихом и постарались потом, когда будут учительницами, не повторять наших ошибок.