Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке

Мы выяснили, что лиссабонский барон был неправ, утверждая, что его парижский коллега — самозванец. Нет, Моренгойм был, что называется, настоящим бароном — его предки получили дворянство и дворянский герб из рук самого австрийского кесаря Леопольда II. Архивы сохранили на сей счёт любопытный документ — уведомление императорского посла А П. Моренгойма товарищем министра Шишкиным от 10 января 1893 года о том, что Правительствующий сенат дозволил «Вашему Высокопревосходительству, с потомством, пользоваться в России дворянским титулом и гербом, пожалованным деду Вашему Императором Австрийским Леопольдом II». По всей видимости, Моренгойм, оскорблённый несправедливыми слухами о своём баронском «самозванстве», застигнутый ими в самый ответственный момент переговоров с французами о заключении «антанты», лично попросил предоставить доказательства их ложности.

…Приехав в Лиссабон, Коростовец застал Мейендорфа за обеденным столом в кругу гостей. Он попытался угадать, кто из присутствующих его начальник, но ошибся: из-за стола вышел хорошо одетый господин, выглядевший уже дряхлым стариком. Старик сердечно поприветствовал своего секретаря знаменательной фразой:

— А, вы новый секретарь! Очень кстати явились: увидите, как приготовляют стол для здешних сановников.

Внимание секретаря, однако, в первую очередь было привлечено не блюдами, которыми посланник потчевал своих гостей, а общим антуражем: лакеями, стоящими навытяжку, как прусские гвардейцы, молодым человеком, раскладывавшим рядом с приборами карточки с именами гостей и оказавшимся коллегой, секретарём миссии с экзотической фамилией Гельцкэ, каким-то важным господином, походившим на мажордома, но представившимся месьё Баре. Только после этого Коростовец оценил блеск сервировки стола — фамильное серебро, подаренное Мейендорфу датским королём во время службы в Копенгагене, множество бронзы, картин и прочих стильных предметов в столовой. «Всё с большим вкусом», — отметил про себя Коростовец.

— Банкеты и приёмы поддерживают дружбу между народами больше, чем ноты, — заявил посланник.

Коростовцу сразу пришли на ум аналогичные слова, часто произносимые в Пекине другим дипломатом-гастрономом — графом Артуром Павловичем Кассини. Но, как пишет Коростовец, барон Мейендорф представлял собой лишь бледную копию графа.

Когда пришли в канцелярию миссии, где находилось рабочее место дипломатов, новому секретарю сразу бросилось в глаза, что о рабочей обстановке в кабинете ничто не напоминало, кроме чернильницы.

— Ну, что делают в министерстве? — бодро спросил барон. — Вероятно, всё пишут инструкции о задачах России и рассылают «дипломатический салат»?

Под «салатом» Мейендорф имел в виду секретные депеши, адресованные послам и посланникам.

— Я рад, что вы приехали, — продолжал посланник, не дожидаясь ответа на первый вопрос, — ибо сам я не охотник до писания и канцелярщины.

Так оно и было. Барон Мейендорф был искренним и честным человеком, не считавшим нужным скрывать от кого бы то ни было своего «гастрономо-дипломатического» кредо. К тому же, как это часто бывает в русской чиновничьей жизни, с годами барон стал законченным циником, не лишённым остроумия. Он подтрунивал над «полуевропейцами португальцами», критиковал русских «скифов», называя их дикарями. «В общем это был человек добрый, честный и благородный, но не лишённый честолюбия… — делает вывод Коростовец. — Свои недостатки, то есть злобность, подозрительную язвительность и высокомерие к людям низшего ранга… барон искупал ценными качествами — он часто уезжал в отпуск, иногда на полгода…»

Кстати, барон хорошо говорил по-русски, разбрасывая направо и налево шутки, анекдоты и афоризмы собственного изобретения типа: «чрезмерная честность мешает успешному продвижению по службе», «работой в канцелярии карьеры не сделать — нужны протекция и связи», «служебное усердие — есть подобострастие и заискивание» и «благодарность — чувство низменное, ибо вызвано надеждой на новое благодеяние» и т. п. Благодаря этому наш эксцентричный барон-эпикуреец пользовался большой популярностью как в дипкорпусе, так и у португальской королевской четы. Как-то королева поинтересовалась, почему барон не посещает корриды.

— Я, Ваше Величество, сырому мясу предпочитаю бифштексы, — ответил барон, вызвав этой шуткой гомерический смех у королевы.

Отсутствие в Португалии серьёзных российских политических интересов обрекало остзейца Мейендорфа на культивирование светского образа поведения, а значит, на «процветание» в дипломатическом корпусе и всеобщее почитание. Складывается всё-таки впечатление, что посланник, несмотря на свою приверженность к салонной дипломатии, был не таким уж и глупым человеком. Попади он в хорошие руки, которые бы вовремя приучили его к «бумажной работе», из него вышел бы неплохой посол. Бюрократическая волна царского чиновничества, по образному выражению Б. Э. Нольде, «выносила наверх людей двух основных типов: одни выплывали, потому что умели плавать, другие — в силу лёгкости захваченного ими в плавание груза». Груза, конечно, интеллектуального.