Повседневная жизнь в Венеции во времена Гольдони

Служанки в комедиях Гольдони встают рано, пекут хлеб, затем принимаются прясть, вязать, готовить, словом, «делают всего понемножку»,[412] выгадывают на количестве, пользуются любой минуткой для отдыха от работы и переходят от одной хозяйки к другой, стремясь найти место, где можно работать поменьше, а есть побольше. Все эти женщины щедро одарены полезной способностью устраиваться и отсутствием щепетильности, что выручает их и возводит в ранг положительных персонажей. Однако в реальной жизни они часто бывают голодны, измучены тяжелой работой и поэтому веселятся гораздо реже, чем это показано на сцене. У Гревемброка мы тоже видим улыбающуюся, вполне довольную служанку, склонившуюся над ушатом с бельем, однако художник поясняет, что она прислуживает хозяевам из третьего сословия, а значит, «хозяйка сваливает на нее все самые неприятные работы по дому», и у нее «нет ни минуты отдыха». Мало кто из венецианок нанимался на такую работу; служанок — а в конце XVI в. их было более пяти тысяч восьмисот — набирали в Далмации или Фриуле или же, как утверждает Гревемброк, находили женщин, «привычных к беспрерывной работе и не привыкших жаловаться. Они мало спали, пекли хлеб, а отойдя от печи, тотчас шли к колодцу, чтобы натаскать никак не менее сотни ведер для стирки и перестирать все салфетки, простыни и прочее грязное белье». В прошлом эту работу предоставляли делать рабыням, вывезенным из Леванта. Теперь они не назывались рабынями, но труд их оставался прежним: «Они работают без отдыха, в сырых местах, руки и ноги у них всегда мокрые, они часто болеют и становятся худющими как спички, а если им приходится заниматься этой работой много лет, то в старости они начинают страдать водянкою… из-за холодной воды, от которой у них перехватывает дыхание; а еще вода проникает в кровь вместе с дурными жидкостями». Разумеется, тяжелое положение прислуги для Гольдони не секрет, однако для сцены он смягчает его. Даже Лаура из «Домоседок», служанка, вечно гонимая скаредной хозяйкой, экономящей буквально на всем, чувствует себя вполне сносно: у нее хватает сил мечтать.

Перекресток, место действия одноименной пьесы Гольдони, как и сама Венеция — символ процветания, общественного союза и социальной гармонии, — перестал удовлетворять своих обитателей и превратился в место социальной напряженности. Задавака Гаспарина, та, что никогда нормально не говорит, а только сюсюкает, не считает себя ровней соседкам, так как у нее водятся денежки и она успела получить кое-какое образование. Соседки же, у каждой из которых есть свой маленький промысел, по словам гравера Дзомпини,[413] «расхаживают по улицам» вместе с лудильщиками, плетельщиками стульев, продавцами птиц, поленты, уксуса, чернил, губок или апельсинов, разносчиками воды, торговцами галантерейным товаром, стекольщиками, старьевщиками и фонарщиками. Выведенная из терпения Ореола, торговка оладьями, бросается в наступление: «Да что это за наглость такая! За кого вы меня принимаете? За прислугу?», — а Гаспарина отвечает: «Хуже, за торговку оладьями!.. Ничего не скажешь, хорошенькое ремесло! целый день шататься по улице со сковородкой в руках».[414]

Трапезы в пьесах Гольдони чаще всего символизируют всеобщее согласие, особенно когда их организует дружеская компания; но трапезы также свидетельствуют об определенной иерархии, существующей среди пополанов, а также о разнице во вкусах между пополанами и патрициями. Бывшую прачку Розауру, подобно многим ее товаркам,[415] соблазнил и покинул молодой человек; теперь девушка работает прислугой в доме отца своего соблазнителя. Она красочно расписывает кушанья, подаваемые на стол хозяина, а стоящий рядом Арлекин мечтательно облизывается. О каких же блюдах идет речь? Разумеется, не о перепелах или жаворонках, излюбленных дачных блюдах патрициев, не о равиоли с начинкой, не о мясном суфле, не о дичи, не о биточках или кипрском вине, появляющемся на столе ткачей только в последний день карнавала.[416] Вряд ли она рассказывает ему о достоинствах гусей, уток и голубей в галантине, лососей, икры, трюфелей, шоколада, шербетов, изысканных фруктов в сиропе, или же огромного сладкого торта со множеством украшений, который обычно подают на официальных обедах в сопровождении самых изысканных вин: токайского или бургундского, шампанского, рейнских вин, кипрской малаги или муската, рома, вермута, а иногда с английским пивом или сладкой настойкой из Гренобля.[417] Нет, Арлекин облизывается при мысли о каше из желтой кукурузной муки — поленте. Полента в его мечтах «прекрасна, как золото», приправлена добрым куском свежего масла и целым водопадом тертого сыра.[418] Такую кашу с наступлением холодов предлагают прохожим разносчики, сидящие возле колодцев на перекрестках. Даже богачи не отказываются от этой каши. Но, как объясняет Гольдони, для «богатых полента — легкая закуска, больше для развлечения», тогда как для бедных это «настоящая еда».[419]