Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта

Вена — это город женского склада, и как таковая капризна и даже отчасти ветрена. Ей были ведомы страстные увлечения, за которыми следовали внезапные разочарования. Своим идолам она поклоняется недолго, и самоубийство Раймунда служит предостережением всем тем, кто полагает, будто всегда можно рассчитывать на верность публики. Роскошь, фантазия и хороший вкус, которые содержатели танцевальных залов вкладывали в свои предприятия, вынуждали их постоянно поднимать цены, потому что посетители, привыкая к окружавшей их роскоши, становились все более и более требовательными.

Внезапное обогащение буржуазии и, как следствие этого, расцвет торговли и промышленности в сочетании с финансовой нестабильностью — все это способствовало стремлению многих тысяч венцев забыться в вихре вальса в ярко освещенных залах, пропитанных ароматами духов, под звуки прекрасной музыки, прославившей эти заведения, каждое из которых походило на некий искусственный рай, где, казалось, все было рассчитано на то, чтобы опьянять чувства и усыплять разум. В

Лунном свете, в Тиволи

, в КазиноДоммайера, в

Одеоне, в Колизее

Швендера все искали чувственного опьянения, когда радость вращать в своих руках какую-нибудь томную красотку под звуки нежного либо дьявольского вальса казалась гораздо более хмельной, чем венгерские вина или склоны венских холмов.

Эпоха, отмеченная стремлением к развлечениям, — это всегда более или менее беспокойное время, и необузданная погоня за удовольствиями лишь отражает осознанное либо подспудное желание заставить умолкнуть неотвязную тревогу. Вальс был для танцующих своего рода фильтром сознания, чего нельзя было сказать о невинных танцульках на траве по воскресеньям. То, что происходило во дворцах танца, казалось сродни безумию времен Нерона, Сарданапала или Гелиогабала. Действительно, это было не что иное, как некая новая ипостась той сказочности, которую всегда ждут от театра. Человек, не бывший настолько поэтом, чтобы воображать экзотические феерии, видел, как они материализуются в этих заведениях у него на глазах. «Можно было прогуливаться по английскому саду с его живыми изгородями и кустами роз, потягивать щербет в турецком павильоне или смаковать омлет с рыбой в какой-нибудь лопарской лачуге. Чуть дальше высилась огромная скала, словно задрапированная низвергавшимися водопадами, которые ниспадали в чудовищные раковины, где плавали рыбы. Украшение этих танцевальных залов представляло собой смешение всех стилей — мавританского, индусского, греко-римского и готического». [121]В таких центрах развлечений, где вокруг каждого танцевального зала пестрела добрая сотня самых разнообразных аттракционов, господствовало увлечение экзотикой, этот в основном романтический феномен. Все дышало хорошим вкусом, изяществом и утонченностью, не было ни гвалта, ни грубости, ни вульгарности, типичных для современных луна-парков.

Каждое из таких заведений отличалось своими характерными особенностями. У Шперля общество было смешанное, но оркестром дирижировал Иоганн Штраус, и этого было достаточно, чтобы привлекать толпы людей. Генрих Лаубе так писал об атмосфере, царившей в этих салонах: «Разумеется, это заведение не самого высокого полета. И даже публика здесь очень смешанная, но сочетание всех элементов этого зала делает происходящее здесь совершенно необычным зрелищем. Гости едят и пьют, болтают, смеются или слушают музыку под деревьями с подсвеченной листвой. В самом центре оркестр играет новые вальсы, которые раздражают наших ученых музыкальных критиков; их мелодии, приводящие в крайнее возбуждение, словно вливаются прямо в кровь. На эстраде возвышается современный герой, австрийский Наполеон, дирижер г-н Иоганн Штраус. Для венцев вальсы Штрауса — это то же самое, что победы Корсиканца для французов. Если бы у жителей австрийской столицы были пушки, они тут же переплавили бы их, чтобы воздвигнуть Вандомскую колонну в честь этого виртуоза скрипки… В пестрой толпе шутливо задирают парней смешливые девушки. Волны их горячего дыхания играючи овевают лицо церемонного иностранца, каким я им представляюсь, и мне кажется, что я вдыхаю чарующий аромат всех цветов Юга. Меня увлекает людской поток, порой грубовато подталкивая, и я оказываюсь в самой гуще этой толпы. Здесь никому и в голову не приходит извиняться за неловкое движение: у Шперля это не принято».