Читаем Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта полностью

Их оптимизм был сильно поколеблен зрелищем Французской революции, которая, казалось, будет легко раздавлена земными державами при поддержке силы небесной. Революция же, наоборот, торжествовала, и даже такой император, как Наполеон, не в меньшей степени оставался якобинцем, попутчиком, а может быть, и другом Робас Боара, [85]который посеял такой страх, такой ужас в сердцах десятков тысяч Айпельдауэров. Горожан поражал внешний вид французской армии: необыкновенная форма гусар Мюрата, одетые под янычаров мамелюки

[86]Гвардии (напоминание о ненавистных турках!), длиннобородые старые солдаты наполеоновской армии в мохнатых медвежьих шапках — все это являло собой зрелище, совершенно необычное для уличных зевак, привыкших к имперским солдатам, одетым в белое, розовое, голубое и нежно-зеленое обмундирование. Люди в изумлении передавали друг другу слухи о том, что некоторые наполеоновские маршалы, выступавшие в золоте, с плюмажами, и увешанные орденами, всего лишь бывшие трактирные гарсоны или мелкие ремесленники, заработавшие свои галуны на полях сражений. Фамилии у них были плебейские и не отличались благозвучием не в пример привычным для австрийских ушей именам генералов, напоминавшим о гербовнике империи. У венцев было в крови почитание всего того, что носит хоть какой-то титул, они с легкостью наделяли титулом фон, барон, превосходительство
любого хорошо одетого господина, не интересуясь его родословной. Что, впрочем, не мешало и простонародью, и буржуа отлично разбираться в рангах и старшинстве аристократии и внимательно следить за всеми происходившими в знатных семьях событиями, а то и принимать в них участие.

Прогуливавшиеся по воскресеньям и праздничным дням по Егерцайле горожане восхищались упряжками, направлявшимися к Пратеру, а когда какой-нибудь кучер замедлял скорость движения настолько, что можно было различить герб на дверце, они со знанием дела безошибочно определяли, кому принадлежит экипаж. Колоритное немецкое выражение «горностаева блоха» ( Hermelinfloh), обозначающее людей, слишком увлекающихся титулами, старающихся во всем подражать знати и

клеющихсяк плащам придворных, очень хорошо подходит для венских буржуа. Они любили имперскую аристократию, восхищались ею, радовались тому, что она существует, и, когда им позволяли присутствовать на праздниках знати, будучи даже просто уличными зеваками, они воображали, что участвуют в действе на равных с устроителями, что принадлежат, пусть только в качестве зрителей, великолепному зрелищу, которое те собой представляют.

Что же касается французов, то они гильотинировали своих монархов и свою знать, поставили на их место и наделили их функциями авантюристов, людей из простонародья, которых обогатила революция, а войны сделали генералами и маршалами. Венские буржуа с недоверием посматривали на эту новоиспеченную аристократию, на эту плохо отесанную солдатню, на этих графов и баронов, чьи жены были похожи на маркитанток или прачек. Их не восхищал, а всего лишь ошеломлял блеск и гигантский размах военных парадов; в театре Шиканедера, вспоминали они, было куда лучше, и цитировали наизусть отрывки из грандиозной постановки, для которой этот энтузиаст театра, гениальный постановщик, вооружал тысячи статистов, заставлял стрелять пушки и запускать в небо аэростаты.

Оккупационная армия занимала очень много места и производила слишком много шума. Как остроумно заметила в своих МемуарахКаролина Пихлер, в гостиные и даже в театр она привносила казарменные манеры и шум военного лагеря. Вот как, например, это выглядело в Опере: «Приехав в очаровательно построенный театр, мы увидели галереи, забитые шумной французской солдатней в ярко-красных униформах. Занавес не поднимали, ожидая Императора. После долгого ожидания, которое предоставило мне достаточно времени, чтобы сравнить все это с пунктуальностью нашего такого по-отечески простого монарха, который был всегда точен и никогда не заставлял себя ждать ни публику, ни своих чиновников, около восьми часов вдруг раздался яростный грохот барабанов, возвещавших о прибытии Императора. И я опять не могла не приравнять этот враждебно звучащий гром к тем звукам, которыми нас обычно извещали о каких-нибудь исключительных или трагических событиях, в том числе о пожаре… Он вошел в ложу и уселся с записной книжкой в руке. За ним вошли и остались стоять адъютанты и уж не знаю кто там еще. Да, это был он, человек, заставивший содрогнуться землю, потрясший столько европейских тронов и опрокинувший несколько из них. Чего он захочет еще, он, для кого, по-видимому, нет ничего невозможного, он, в чьих руках находится судьба всех нас? Вот что говорила я себе, пока шел акт „Сарджино“, [87]за которым последовал небольшой дивертисмент, на который я почти не обратила внимания, так как была поглощена созерцанием этого страшного человека, сидевшего там, наверху, в своей ложе!»

Перейти на страницу:
Нет соединения с сервером, попробуйте зайти чуть позже