Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта

Толпа проявляет сдержанность: никакой грубости, никакой развязности. В другой книге Лаубе отмечал, что «австрийская чувственность никогда не бывает вульгарной; она наивна и совершенно безгрешна. В Вене желание никогда не доводит до грехопадения: здесь любуются запретным плодом, но не надкусывают его». Как, впрочем, и не объедаются, несмотря ни на хороший аппетит, ни на присущее венцу гурманство, венец также никогда не допускает, чтобы вино помутило ему разум. Послушаем еще раз беспристрастного немца, почтенного Лаубе: «Я ни разу не видел никакой разнузданности или бесчинства. В этом радостном городе не ведают, что такое водка, это проклятие северных стран, и признают лишь одно опьянение — опьянение танцем, в котором нет ничего, принижающего человека. Легкое вино из плодов австрийских виноградников стимулирует чувства, не разжигая их до крайности, и если желудок у венцев вместительный, то глотка скорее узкая». Поэтому всеобщее веселье не омрачается ни неприятными инцидентами, ни развязными выкриками, проходя в атмосфере коллективной радости: увлекаемая вихрем вальса толпа словно обретает единую душу, единое тело. И так проходит каждый вечер в десятках гигантских танцевальных залов, куда вся Вена приходит в поисках счастья.

Совсем другое дело в Тиволи. Это большой парк на склоне холма в Обермайдлинге. В своем Соловье Раймунд прославил этот парадоксальный пленительный рай с уходящими в глубину парка аллеями в густой тени деревьев, спускающихся по склону вместе со ступенями террас, откуда открывается широкая панорама окрестностей, где есть рощи и искусственные руины, как в романтическом саду, где ждут русские горки и ярмарочные аттракционы. Здесь можно увидеть даже петушиные бои, которые, впрочем, как отмечает Кроннер в своей книге «Вена, какой она была» («Wien wie es war»), не пользуются большой популярностью, потому что с тех пор, как Иосиф II запретил бои животных, венская публика быстро утратила к ним вкус и отвыкла от этого зрелища. Лишь на нескольких пригородных площадках еще устраиваются индюшачьи бои: торговцы лесом привозят этих птиц из Венгрии. Ничего подобного нет в Тиволи, где царит хороший тон, свойственный культурным людям, отвергающим варварские зрелища. Над этим парком, на вершине холма высится танцевальный зал — здание с высокими лестничными маршами, импозантными колоннадами, делающими его похожим на греческий храм — дань модному в то время классицизму с чертами дорогой сердцу романтиков неоготики.

Рядом с церковью Св. Карла находится танцевальный зал Лунный свет (Mondschein). Вопреки ожиданиям он не имеет ничего общего с лунным светом, а его название прижилось согласно старой, сохранившейся либо из благоговения к старине, либо просто от лености венской традиции (действительно, слишком часто лень и пассивное нежелание менять укоренившиеся привычки сохраняют их на долгие годы): здесь находился кирпичный завод, принадлежавший некоей Маргарет Мондшайн; эта фамилия понравилась и сохранилась в названии зала. «„Мондшайн“ — сообщает Бойерле, — обрел бессмертие ценой смертей многих молодых людей, безоглядно предававшихся исключительно вальсу…» Особенно доброй репутацией этот зал не пользовался, так как его охотно посещали девицы легкого поведения, но и те должны были соблюдать приличия, потому что венская полиция сурово относилась к «приставаниям девиц».

Любую женщину, заподозренную в приставании к прохожему, даже если он сам не выказывал при этом никакого неудовольствия, арестовывали, коротко стригли и в кандалах отправляли подметать улицы. Поскольку такое занятие позволяло им, дурачась, забрасывать обувь горожан уличной грязью и пылью, это наказание было быстро отменено, после чего их стали посылать стирать больничное белье, что было куда менее приятно. Это решение, несомненно, способствовало укреплению порядка в городе.

Францу Моравцу пришла в голову блестящая идея дать своему залу имя эрцгерцогини Софьи. Выходец из небольшой богемской деревни Раднице, он устроился в Вене подмастерьем портного и вскоре женился на дочери своего хозяина, взяв приданое в сорок тысяч флоринов. Что ему было делать с такими деньгами? Моравец решил открыть бани с парилкой на русский манер и пристроил к ним бассейн, а затем, еще более разбогатев на этом, вложил двести тысяч флоринов в строительство гигантского бального зала. Строили его известные архитекторы Ван дер Нулль и Сиккардсбург, позднее построившие венскую Оперу. Здание оказалось таким огромным и непривычным, что полиция запретила людям входить в него, опасаясь, как бы на танцующих не рухнул потолок. Моравец пожаловался на министра полиции императору и выиграл дело. Этот потолок, так беспокоивший городские власти, оказывается, раскрывался, и на головы восхищенных посетителей сыпался дождь из роз.