Повседневная жизнь Версаля при королях

Впрочем, порой его желания имели также и практический смысл: при нем появилась прелестная семнадцатилетняя девица, звавшая себя маркизой д’Эпине. Сначала молодая особа сильно боялась азиата, но быстро привыкнув, поселилась у него. Можно с уверенностью утверждать: то была единственная обретенная им во Франции привязанность, поскольку все остальные знакомые только и мечтали, чтобы он как можно скорее убрался восвояси.

Он же не выказывал и признака такого намерения; к концу восьмого месяца его пришлось силой выдворить из особняка на улице Турнон. Замученный Сент-Олон ни за что в мире не соглашался снова ехать в Марсель.

Его Превосходительство посадили на судно, шедшее по Сене в Гавр. В его багаже, кроме прекрасных даров, посылаемых французским королем персидскому шаху, имелся большой с множеством дырок ящик, ревниво охраняемый слугами Мохаммеда: в нем находилась хорошенькая маркиза д’Эпине. Влюбленный перс был не в силах с нею расстаться, и она согласилась последовать за ним.

В Гавре 13 сентября Сент-Олон освободился от своего подопечного — без слез, как легко себе представить. Фрегат «Астрея» принял посла себе на борт и поднял паруса. Целью путешествия теперь стал Петербург: Мохаммед рассчитывал вернуться к себе в Персию через Московию.

Конец его Одиссеи был прискорбен: измучившись морской болезнью, несчастный мечтал лишь о том, как бы покинуть корабль; его пришлось высадить в Копенгагене. Денег у него уже не было, свита истаивала на каждом этапе пути. Какое-то время он скитался между Гамбургом и Берлином, продавая дары Людовика XIV. Проболтавшись три месяца в Данциге, он снова пустился в дорогу.

О его дальнейшем путешествии до нас не дошло никаких подробностей. Известно лишь, что в мае 1717 года, через двадцать один (!) месяц после его прибытия в Марсель, Мохаммед все-таки добрался до персидской границы. Страх, как отнесутся к его опозданию, к появлению с пустыми руками, без подарков от Великого короля, терзал его душу. Предвидя, что пощады не будет, он принял яд.

Следовавшая все это время за ним маркиза д’Эпине перешла в исламскую веру и отважно отправилась в Исфаган вручать шаху остатки даров французского короля. С той поры о ней — ни слуху, ни духу…

Король в поход собрался

В 1744 году старой герцогине де Ноай было уже за восемьдесят. Поскольку она произвела на свет двадцать одного отпрыска, и число ее прямых потомков превышало сотню, она, несмотря на свой возраст, считалась «намного умнее и тоньше всех министров, вместе взятых». Когда в том году ее сын-маршал[92] получил назначение на пост главнокомандующего фландрской армией, она дала ему мудрый совет: постараться внушить Людовику XV, что стоит самому королю взять командование на себя, как ему незамедлительно и неминуемо обеспечена слава победителя. Такая ситуация была бы крайне выгодна маршалу: избавившись от версальских советчиков, коих было предостаточно, он получал возможность по-своему воздействовать на монарха. Но для этого необходимо, чтобы король решился уехать на войну совершенно один, безо всякой свиты, почти тайно, на что он сразу отважно согласился.

Все же король обсудил ситуацию со своей тогдашней фавориткой герцогиней де Шатору;[93] та одобрила решимость царственного любовника, хотя и испугалась, как бы тот ее не покинул. «Что же станется со мной?» — писала она маршалу, умоляя в качестве особой милости взять ее с собой.

Но король был неумолим: он не собирается брать НИКОГО! Он намеревался жить в походе «по-солдатски» и был убежден, что о его плане и о намеченном сроке отъезда не знает никто.

При дворе только и разговору было, что об этом «секрете». В курсе дела, естественно, были все. И все пять тысяч придворных: офицеров, чиновников, слуг и пажей, полагавших себя совершенно необходимыми как для существования своего господина, так и самой монархии, пришли в ужас при мысли, что он сможет обойтись без них. Такую экстравагантную выходку все сочли выходящей за рамки благопристойности. Узнав, однако, 26 апреля, что небольшой отряд все-таки последует за Его Величеством, придворные несколько поуспокоились.

Вскоре выяснилось также, что сотне швейцарцев[94] уже выдали просторные, расшитые золотом голубые плащи; в них они обычно сопровождали короля, если тот ехал к войскам. Из отпусков в свои полки отозвали легкую кавалерию. Никак нельзя было обойтись и без главного конюшего, чья должность была преимущественно военной: когда король вступает в покоренный город, конюший скачет впереди, держа королевскую шпагу, «покоящуюся в чехле синего бархата, усеянного золотыми лилиями». Тревожится и тот, кого теперь по праву можно именовать императором:[95] кто же будет ему крахмалить манжеты и жабо, если он отказался брать слугу?

В Большой и Малой конюшнях царит смятение: никакого приказания к ним пока не поступало. В ведении Большой — курьерские и боевые кони; Малая распоряжается исключительно «личными лошадьми» Его Величества. Неужто к вящему унижению этих служб собираются обойтись без них?