Повседневная жизнь восточного гарема

И ее господин сказал ей: „Садись, этого достаточно!“ И она села, а он сделал знак желтой невольнице, и та поднялась на ноги и восхвалила Аллаха великого и прославила его и произнесла молитву и привет избранному им среди созданий, а затем она показала рукой на коричневую невольницу и сказала…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Триста тридцать седьмая ночь

Когда же настала триста тридцать седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что желтая невольница поднялась на ноги и восхвалила Аллаха великого и прославила его, а затем она указала рукой на коричневую невольницу и сказала ей: „Я восхвалена в Коране, и описал мой цвет милосердный и дал ему преимущество над всеми цветами, когда сказал — велик он! — в своей ясной книге: „Желтая, чист ее цвет, и радует он взирающих…“ И цвет мой — чудо, красота моя — предел, и прелесть моя — совершенство, ибо мой цвет — цвет динара, цвет звезд и светил, и цвет яблока, и образ мой — образ прекрасных и имеет цвет шафрана, превозносящийся над всеми цветами, и образ мой необычен, и цвет мой удивителен. Я мягка телом и дорога ценою, и я объяла все виды красоты, и цвет мой дорог в этом мире, как чистое золото. И сколько во мне преимуществ, и о подобной мне сказал поэт:

Ее желтизна блестит, как солнца прекрасный свет,
Динару она равна по виду красивому.
Не выразит нам шафран и части красот ее,
О нет, и весь вид ее возносится над луной.

А затем я начну порицать тебя, о коричневая цветом! Твой цвет — цвет буйвола, и видом твоим брезгают души, и если есть твой цвет в какой-нибудь вещи, то ее порицают, а если он есть в кушанье, то оно отравлено. Твой цвет — цвет мух, и он отвратителен, как собака. Среди прочих цветов он приводит в смущенье и служит признаком горестей, и я никогда не слыхала о коричневом золоте, или жемчуге, или рубине. Уходя в уединение, ты меняешь цвет лица, а выйдя, становишься еще более безобразной; ты не черная, которую знают, и не белая, которую описывают, и нет у тебя никаких преимуществ, как сказал о тебе поэт:

Цвет пыли, вот цвет ее лица; то землистый цвет,
Как прах, облепляющий прохожего ноги.
Едва на нее я брошу глазом хоть беглый взгляд,
Заботы усилятся мои и печали“.

И ее господин сказал: „Садись, этого достаточно!“ — и она села. И господин ее сделал знак коричневой невольнице, а она обладала прелестью и красотой, и была высока, соразмерна, блестяща и совершенна. И ее тело было мягко, а волосы — как уголь. Она была стройна телом, розовощека, с насурьмленными глазами, овальными щеками, прекрасным лицом, красноречивым языком, тонким станом и тяжелыми бедрами. И сказала она: „Слава Аллаху, который не сделал меня ни жирной и порицаемой, ни худощавой и поджарой, ни белой, как проказа, ни желтой, как страдающий от колик, ни черной — цвета сажи, — но, напротив, сделал мой цвет любимцем обладателей разума. Все поэты хвалят коричневых на всех языках и дают их цвету преимущество над всеми цветами. Коричневый цветом имеет похвальные качества, и от Аллаха дар того, кто сказал:

У смуглых немало свойств, и если б ты смысл их знал,
Твой глаз бы не стал смотреть на красных и белых.
Умелы в словах они, и взоры играют их;
Харута пророчествам и чарам учить бы могли.

И слова другого:

Кто смуглого мне вернет, чьи члены, как говорят,
Высокие, стройные самхарские копья.
Тоскуют глаза его, пушок его шелковист;
Он в сердце влюбленного всегда пребывает.

И слова другого:

Я ценю, как дух, точку смуглую на лице его,
Белизна же пусть превосходит блеском месяц.
Ведь когда б имел он такую точку, но белую,
Красота его заменилась бы позором.
Не вином его опьяняюсь я, но, поистине,
Его локоны оставляют всех хмельными,
И красоты все одна другой завидуют,
И пушком его все бы стать они хотели.

И слова поэта: