Повседневная жизнь времен Жанны д'Арк

Победы, одержанные Жанной д'Арк, способствовали тому, что общественное мнение еще больше склонилось в пользу арманьяков. После битвы при Пате, когда вполне возможным представлялось нападение на Париж, Филипп Добрый вернулся в столицу, чтобы попытаться оживить угасающий пыл своих сторонников. И тогда в Париже устроили большую процессию и публично зачитали «хартию», в которой перечислены были все прежние грехи арманьяков и, в частности, напоминались обстоятельства убийства в Монтеро Иоанна Бесстрашного, когда «герцог Бургундский, стоявший на коленях перед дофином, был, как известно каждому, предательски убит». После чего, воспользовавшись волнением, которое охватило всех при упоминании об этом убийстве, «от народа потребовали клятвы быть верными регенту и герцогу Бургундскому». Но все эти пропагандистские мероприятия не только не уменьшили, но даже не поколебали воздействия побед Жанны, а главное – эффекта, произведенного коронацией в Реймсе, придавшей Карлу VII законность, которой недоставало его сопернику. Хроника венецианского купца Морозини, прекрасно осведомленного о событиях во Франции благодаря наличию корреспондентов во Фландрии, в Бретани и Провансе, показывает, какое воздействие имели победы народной героини и как распространена была вера в ее миссию. Шума, который был поднят вокруг руанского процесса и выдвинутых против Жанны обвинений в колдовстве, оказалось явно недостаточно для того, чтобы переменить мнение общества, уж слишком было ясно, что речь идет о политическом процессе. «Все убеждены в том, – говорит Морозини, – что англичане сожгли ее из-за ее успехов, только потому что французы все побеждали и побеждали, и англичане считали, что, как только умрет эта девица, удача отвернется от дофина». Сам Парижский горожанин, несмотря на то что в 1429 г., в дни, когда Жанна осаждала Париж, испытывал сильнейшую тревогу, хотя и перечисляет «ошибки и заблуждения девицы Жанны», все же прибавляет: «Много было таких и здесь, и в других местах, кто говорил, что она была мученицей и пострадала за правое дело и за своего господина, другие же говорили, что это не так». Именно ради того, чтобы подавить благоприятное для Жанны общественное мнение, через несколько недель после того, как она была казнена, один монах-доминиканец произнес в Сен-Мартен-де-Шан проповедь, в которой к ее действительным проступкам прибавил вымышленные им детали, среди прочего – что она с четырнадцатилетнего возраста носила мужскую одежду и что «ее отец и мать охотно умертвили бы ее уже тогда, если бы могли это сделать, не страшась мук совести…».

Подобная пропаганда плодов не принесла, антианглийские настроения усиливались из-за недовольства экономической ситуацией, и демонстрация согласия и присоединения с течением времени выглядела все более подозрительной. В 1430 г. молодого Генриха VI встретили в Руане шумными изъявлениями восторга и так громко вопили «Ноэль!», когда он проезжал мимо, что ему это стало неприятно, и он попросил, чтобы прекратили «этот ужасный шум, который они подняли». Правда, – как замечает хронист Пьер Кошон, рассказывая нам об этих событиях, – «регент и его жена вышли на улицы, чтобы взглянуть, кто шумит…», что ставит под большое сомнение спонтанность этого теплого приема.

Осознавая опасность, которую представлял собой рост антианглийских настроений, правители стали умножать меры предосторожности, а одновременно – и репрессии. Сторонники дофина, покинувшие столицу и благодаря этому избежавшие казни или заключения, лишились своего имущества: их дома и земли были конфискованы. Среди жертв такого ограбления, рядом с принцами крови, каким был Карл Орлеанский, в то время томившийся в заточении в Лондоне, видными людьми вроде Мартена Гужа, епископа Клермонского, или бывшего главного военного казначея Жана де ла Э, мы видим простых горожан, адвокатов, прокуроров, купцов и даже ремесленников: Жан де ла Рю, башмачник, Тома Филипп, пирожник… Часть конфискованного имущества продавалась с торгов в пользу королевской казны, излишки шли на вознаграждение «отрекшихся французов», присоединившихся к английскому государю. Особенно благосклонным было отношение к кабошьенским предводителям: мясники Жан из Сент-Йона и Жан Легуа получили по три сотни ливров ежегодной ренты, определенной им с конфискованных зданий; по двести ливров назначили каждому из организаторов заговора, в 1418 г. открывшего бургиньонам ворота Парижа. Перрине Леклер, распахнувший перед ними ворота Сен-Жермен, получил, кроме того, высокий пост в парижском монетном дворе, а Жан из Сент-Йона стал казначеем – главным управляющим финансов.