Повторение пройденного. Повести о женщинах

Ох, и сколько ж, сколько строчек,
Черных букв и черных точек!
На веселье? На беду?
Я на строчки
Упаду.
Вдоль по строчке
Я пойду,
И в глубь строчки
Я войду.
Я — черная муха,
Муха-воструха,
Срочная,
Точная,
Строчная.
Мне кровь не мила,
Тепла и ала,—
Я ее не пила,
Вовек не пила
И не пью,
Я только воду
Себе в угоду,
Не кровь, а воду
Из милых строчек,
Запустив хоботочек,
Пью.

— Правда, красиво? — спрашивала она.

— А чье это?

— Не скажу! — лукавила она.

— Правда, чье?

— В общем, один человек, а кто, не скажу. Он просил не говорить, что пишет стихи.

Лешке хотелось поразить ее, и он вспомнил, что его отец тоже писал стихи. Когда-то писал. Но как узнать, что он писал?

Вечером он долго допрашивал отца. Как ему казалось, хитро допрашивал. И все же что-то выпытал.

А на следующий день читал ей:

Хрусталь моей любви
Разбился с тонким звоном.
Осколки милые поют,
Звенят во мне.
И снова я пленен
Таинственным законом,
Пою любовь мою
В завороженном сне.
Осколки хрусталя
Мне больно сердце ранят,
Но хрупкость нежную
Люблю я вновь и вновь.

Любовь твоя всю душу мне тиранит,

Но я благословляю ту любовь.

— И все? — спросила она.

— Что все?

— Еще почитай!

Он прочитал еще:

Пусть память светлая
О друге детских лет
Останется в тебе
И будет жить всегда!
Пусть дружба верная,
Как этот мой портрет,
Не затеряется нигде
И никогда!

— Другого мне папа не показал, — извиняясь перед Тасей, сказал Лешка. — Может, он и еще что-то писал. А это, говорит, давным-давно написано. Чушь, говорит, младенческая, и даже сам смеялся, когда читал мне…

— А ты знаешь, очень хорошие стихи, — сказала Тася. — Жалко, что твой папа не стал поэтом.

— Ему просто некогда, — говорил Лешка. — Он же работает…

Лешка сам считал, что писать стихи — дело несерьезное. И то, что сказал отец, — это факт! Но Тася была Тасей. Тася почему-то любила стихи, и, наверно, потому Лешка был счастлив, что и его отец не чужд поэзии.

Они ездили с ней на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку, и Лешка таскал Тасю по павильонам, восхищаясь нашими достижениями. Она смотрела, читала, слушала, а потом говорила: «Пойдем, а-а?» И они шли к коровам и свиньям, овцам и лошадям и долго, очень долго стояли там, потому что это ей почему-то нравилось. И еще пруды, где плавала всякая птица и играла рыба, ей тоже нравились. И там она могла торчать часами.

Они вместе ходили в «Колизей» на новый фильм, и Лешка был в восторге и всю обратную дорогу напевал:

Если завтра война,
Если завтра в поход,
Если темная сила нагрянет,
Как один человек.
Весь советский народ
За любимую Родину встанет.

На земле, в небесах и на море

Наш напев и могуч, и суров.
Если завтра война, если завтра в поход,
Будь сегодня к походу готов… —

а она вдруг сказала: «Это очень плохо, если будет так!..»

Тася жила с женой погибшего брата. Она училась в техникуме и получала стипендию, чему Лешка страшно завидовал. Он знал, что у нее не было родителей, и каждый день после школы прибегал к ней в комнату, и они сидели вдвоем до вечера. До тех пор, пока вернется ее тетя Маша. До тех пор, пока придут с работы его отец и мать.

Тася не была красивой. Они сидели почти молча, Лешка смотрел на нее и без конца трепался. Болтал то есть. Ему очень хотелось быть перед ней умным, и он сыпал что-то в этом роде. Ему, весьма тщедушному, очень хотелось быть сильным, и он говорил что-то на этот счет. Она ему очень нравилась. Первого июня сорок первого года, когда они так сидели, Лешка поцеловал ее. Не в губы, не в щеку, а в плечо — в родинку на плече.

Она не удивилась, не дала ему по физиономии, чего он ждал, а только сказала:

— Зачем? Ведь я скоро выйду замуж…

Он не поверил ее словам.

— Да, за Колю Самохина, из дома напротив. Ты же его знаешь…

Он ничего не знал. Он просто убежал из ее комнаты и много дней бегал от нее. Потом успокоился. В конце концов не одна Тася на свете! И не одну ее он любил!

Двадцать второго июня она сама пришла к ним. Спросила:

— Ты почему не заходишь?

Он зашел.

— Слушай! — сказала она. — Молотов!

Радио передавало:

«Граждане и гражданки Советского Союза!