Повторение пройденного. Повести о женщинах

Мне не жалко хлеба и зерен. Я добрый. Но не люблю я воробьев за нахальство: стоит только одному-двум сесть на подоконник, как на их чириканье слетается целая стая. А ведь прожорливые, жирные хамы выживают тихих, уступчивых синиц. И так день за днем».

— Все, — сказала Тася. — Дальше не помню. А вот это почему-то запомнилось…

— Если б так только у синиц было! — сказала одна из девушек.

Потом все ломали голову по поводу серых птиц с рыжими боками и длинными клювами, и каждая из обитательниц палаты высказывала свое:

— Мухоловки!

— Не должно их вроде быть зимой, по такому морозу.

— Это, скорей, эти самые, как их, трясогузки!

— Трясогузки разве такие?

— Дятлы не могут быть?

— Какие ж это дятлы?

Тася немного, совсем, пожалуй, немного знала о птицах. И, конечно, это были не мухоловки, и не трясогузки, и не дятлы. И она возразила бы… Но все лежавшие в палате были старше ее. И… Она просто не знала названия этой серой с рыжими боками птицы.

Чтобы как-то поддержать разговор и просто переключить бессмысленный спор, она спросила своих соседок:

— Скажите, а кто это Пу-И?

— Кто? Кто?

Кажется, все удивились. А ей казалось, что все должны знать.

— Нет, я просто по радио передачу слышала: «Пу-И — ненавистный император Маньчжоу-Го».

— А где это, Маньчжоу-Го?

— Что-то не слышала!

— Государство, что ли?

Тася сама толком не знала. Подумала, сказала:

— Маньчжоу-Го — это где-нибудь в Маньчжурии, наверно. — Потом вспомнила ту же передачу в кабинете генерала Кучина. — Да, конечно, в Маньчжурии…

В общем, говорили, спорили, доказывали что-то друг другу, хотя и забавно это было: каждая-то думает совсем о другом, и время не то — война, и никто не имеет ни малейшего представления о том, о чем говорит и спорит.

Вот и Тася.

«Странно, — думала она, — что и в школе училась, и отметки хорошие приносила, а ничего толком не знаю. До сих пор не знаю. Как дерево какое от другого отличить — не знаю. Какие птицы водятся в лесах — не знаю. Что такое болото, а что такое топь — не знаю. И с немецким — через пень-колоду… А ведь нужно все это человеку, как нужно! И не просто в войну, тут сама война научить сможет, хочешь не хочешь, научит, а и так. Ничего мы толком не знаем: ни лесов, ни полей, ни трав, ни узоров на избах, ни птиц, ни зверей, ни насекомых… А ведь все земля твоя, Россия, Родина, о которой столько пышных слов и частых разговоров, что привыкаешь к ним и пропускаешь мимо уха. Война пришла и пробудила то, о чем мало говорили, а если и говорили, то не теми словами. А ведь были Фет, Блок, Есенин, не говоря уже о Пушкине, Лермонтове и Некрасове. И потом — Асеев, Багрицкий, Маяковский… И после них… Были и находили, находят слова… А мы, живущие после них и с ними, не можем сосны от ели отличить, синицы от мухоловок, дома от избы…»

Их дом, в котором размещался сейчас медсанбат, не был похож ни на избу, ни на обычный дом, ни на сарай, ни на то, что принято было называть словом «общежитие». Дом не просто в лесу, а дом, будто выросший в лесу, вросший в лес. Как дерево, выросший. Как куст орешника, выросший. Как гриб, как ягоды, как цветы. Вроде бы и барак, но нет — не барак. Длинный, бревенчатый, обитый планками. Каждая планка покрашена в голубой и белый цвет. Окна голубые, стены разные. Крыльцо с одной стороны и крыльцо с другой. И то и другое крыльцо тоже двухцветные: белая краска соседствует с голубой, голубая с белой. На окнах наличники, а над крыльцом — орел, вырезанный из дерева. Ступеньки и пол — рыжевато-коричневые. Трубы покрыты белой масляной краской. Каждый кирпичик сам по себе покрашен. И внутри все так: как на вечные времена…

Этот дом построили немцы. Отлично, красиво, прочно, удобно построили. И очень аккуратно, не сломав ни одного дерева вокруг, не задев ни единого кустика. Так же аккуратно, как разрушили и выжгли все деревни в округе, так же аккуратно, как уничтожили всех старше сорока пяти, моложе пятнадцати и непригодных, так же аккуратно, как вывезли в Германию всех трудоспособных…

Теперь этот дом, единственный сохранившийся, был нашим медсанбатом. И в нем лежала Тася вместе… Не просто вместе с четырьмя соседками, а и со своим (своим!) сыном. Удивительно это было, необычно и радостно — сын! Беспомощный, красный с синими пятнами на левой щечке — сын! Кричащий, беспокойный, вздрагивающий от прикосновения рук — сын!

— Теперь-то уж тебя отчислят из армии, — говорили ей соседки.

А ей было хоть бы что: ведь есть он — сын!

— Домой поедешь, домой, — говорили ей.

А ей было все равно, что у нее не было дома: ведь есть он — сын!

— В Москве сейчас небось хорошо! Не то что в сорок первом! Счастливая — через недельку, глядишь, и в Москве будешь, — говорили ей.

А что ей было сейчас, куда она поедет: хоть в Москву, хоть куда! Лишь бы с ним — с сыном!

«Таська, что ж ты молчала, дурочка наша? А мы все равно узнали и поздравляем тебя с сыном… Все девочки тебя поздравляют!»

Это — записка от Вики.