Повторение пройденного. Повести о женщинах

Отец мой не отличался многословием. Он выглядел старше своих тридцати семи лет, был он в меру лысоват и морщинист и вечно заморочен, как говорила мать. Она шутила (а может быть, и не шутила?), что лысеет он от обилия поклонниц, а преждевременно гробит себя — работой. Отец обычно в таких случаях отмалчивался.

— Значит, так было нужно, — сказал отец.

— А ты?

— Хорошо, раз уж взял тебя с собой, могу сказать, но не для болтовни. Учти это! Если бы немцы вошли в Москву, я бы взорвал склады… Вот какая штука.

Отец взял меня с собой в особый батальон, который был сформирован из оставшихся в Москве работников наркоматов, или, как говорили, из партийно-хозяйственного актива. Взял сам и отстаивал перед каким-то высшим начальством., когда пытались возражать. Даже прибавил мне год.

— Я за него отвечаю целиком и полностью. Парень не маленький.

В прошлом отец многие годы числился в комсоставе запаса, каждое лето проходил переподготовку, и потому его сразу же назначили помощником начальника штаба батальона — ПНШ.

Нас не обмундировали. Кто как пришел на сборный пункт, тот так и стал в строй. Больше всего было телогреек, подпоясанных сверху ремнями, ватных штанов, кирзовых сапог и шапок-ушанок — разных цветов и достоинств. Возраст бойцов и командиров батальона тоже колебался от шестнадцати-семнадцати, если считать меня (я уже уверовал, что мне шестнадцать!) и еще нескольких ребят, и кончая пятьюдесятью.

Мы двинулись пешком по Ленинградскому шоссе в начале десятого утра… Я знал Ленинградское шоссе с далекого довоенного детства — знал по- ипподрому и стадиону «Динамо», по водной станции и Химкинскому речному вокзалу, по Тушинскому аэродрому в дни авиационных праздников и по» деревне Щукино, куда мы не раз ездили купаться на канал в душные московские летние дни. И, может быть» именно поэтому как-то не верилось, что мы идем сейчас, по такому знакомому и мирному шоссе на фронт, идем пешком, поскольку этот фронт близок.

— Ну как ты, жив? — Отец отстал от головы колонны и подошел ко мне.

— Жив! А что?

— А ведь знаешь, какая штука! Не в первый, раз я вот так шагаю, — сказал он — по этому пути. Как там у вас в школе: повторение пройденного?

— И я много раз…

— Я не о том, — перебил меня отец. — В семнадцатом, в дни революции. Отца провожал. Потом в девятнадцатом, в гражданскую, сам. И вот…

Отец! Странно, но никогда прежде я не гордился им. Наоборот, мне всегда казалось, что мой отец слишком обычный. Он ходил на службу, вечно был занят там какими-то непонятными хозяйственными делами, порой кипятился, а чаще отмалчивался…

И вот сейчас мой отец идет рядом с нашей колонной, и к его словам, к его командам прислушиваются все. Мой отец, который писал когда-то хорошие стихи, хотя их, кроме матери, видно, никто не читал. Мой отец, который участвовал в гражданской войне (мне, как и Геннадию Васильевичу, казалась она очень далекой, но, может быть, прав — я помнил разговор в райкоме — старый владелец револьвера?), о чем я почему-то никогда не спрашивал его. Мой отец, который никогда не выезжал из Москвы дальше Шатуры, который редко бывал дома, которого я прежде почти не видел. Мой отец, который с трудом вырывался летом в отпуск, чтобы не столько побыть со мной, а отоспаться — он вечно не высыпался.

Как я дорожу им сейчас, моим отцом!

Оружие наше не блистало, а патронов к нему почти не было. Командиры получили сомнительной новизны пистолеты, а мы — незаряженные винтовки. Патронами нас обещали оснастить на месте.

Зато впереди нашего батальона развевалось знамя — настоящее красное знамя с золотым наконечником на древке и с надписью: «Победителям в социалистическом соревновании работников Наркомтяжпрома».

Ленинградское шоссе ощетинилось окопами, стальными ежами, зенитными батареями, солдатскими походными кухнями, которые дымили среди голых деревьев на пожелтевшей осенней траве газонов.

Мы шли на фронт, а рядом с нами ехали полупустые троллейбусы — неуклюжие, мирные, довоенные, с голубыми боками и белыми табличками своих обычных гражданских маршрутов. И все это как-то не вязалось: Ленинградское шоссе — и линия обороны, троллейбусы — и мы, идущие на фронт.

Мимо нас проходили военные машины с техникой, снаряжением и бойцами — не такими, как мы, полуштатскими, а настоящими красноармейцами, и мы завидовали им. И все же мы радовались, что не одни в этом большом движении к фронту.

Я уже слышал от отца, что несколько дней назад, тринадцатого октября, состоялся партийный актив Москвы, обсуждавший вопрос: «О текущем моменте». Все, что движется сейчас по Ленинградскому шоссе в сторону фронта, и мы, идущие пешком в ту же сторону, — это, наверно, выполнение решений актива. А ведь это сила.

Трижды в день мы слушали вести с фронта. Может быть, они и не радовали нас, и в самом деле приятного в них не было. Суровые, тяжелые вести! Но после шестнадцатого октября они воспринимались иначе, чем до шестнадцатого октября. Если и не произошло пока ощутимого перелома под Москвой, то самое страшное миновало, осталось позади.