Повторение пройденного. Повести о женщинах

— Пройдем дальше? Через Красную площадь?

— Конечно.

Молчали почти до самой Красной площади. Кто-то из нас должен был заговорить первым. Я не знал, что сказать…

— Ты давно не читал мне ничего, — сказала наконец она. — Почитай.

Что же прочесть? Я читал ей много-много раз. Кажется, все перечитал, что было можно. Я не читал ей только то, что было написано о ней. Но сейчас? Нет! Нет! Хватит записки!

— А что? — растерялся я.

— Что хочешь. — Она сказала это почти без интереса, словно думала сейчас совсем о другом.

И, кажется, я вспомнил:

— Хочешь, прочту самое-самое первое? Только не смейся! Мне и самому сейчас смешно. Это давно, когда мне десять лет было…

Она кивнула головой.

И я начал:

Жил-был папа,
Очень добрый,
Только поздно приходил
И носил домой работу.
Этим маму он сердил.

Думал я:

Принес машину,
А он работу притащил.
Положил ее на полку,
А работу не раскрыл.

Каждый день

Приходит папа
Только ночевать домой.
От такой большой работы
Папа наш бывает злой.

Иногда бывает так:

Папа наш
Берет работу
И над ней всю ночь сидит.
Утром папа
Чай глотает
И на службу с ней бежит.

— Правда, смешно и глупо? — спросил я ее. И сам засмеялся.

Но что это? Я посмотрел на ее лицо — она плакала.

— Не сердись, — сказала она сквозь слезы. — У меня папу убили… Там, под Выборгом…

Это был день окончания войны с Финляндией. Это был чудесный мартовский день, принесший людям радость. Играла музыка. По Красной площади ходили толпы людей. Люди веселились в домах — мы слышали сквозь окна их смех, и песни, и шумные голоса.

Но сейчас я понял, что не видел всех окон. Я не видел Наташиного окна. Не видел и других — таких же. А они были.

Выборг! Я не представлял себе этого города. Я никогда не был в нем. Я слышал слово «Выборг» по радио, читал его в «Пионерской правде» и еще раньше знал это слово от отца.

— Вон Выборг, — говорил он, когда мы купались в Финском заливе под Сестрорецком.

Мы провели там с отцом неделю в тридцать шестом. Было тепло, и вокруг шумели сосны, и песок под ногами был усыпан шишками и иголками. Иногда иголки вонзались в голые ноги, но я бежал к воле, и отец кричал мне:

— Смелей! Смелей!

Он хотел научить меня плавать.

Выборг был где-то рядом.

И вот теперь я опять услышал — Выборг. Там убили ее отца. Убили. Я старался представить себе это и не мог. Сосны, шишки, иголки, камни, море, и вдруг — убили…

Наверно, его сейчас там хоронят. Хоронят, как героя, с военным оркестром и салютом. А Наташа — его дочь. Дочь настоящего героя!

Боре Скворцову — хорошо! Его отец тоже герой, он вернется с медалью «За отвагу». И полковнику из третьего подъезда хорошо!

А что я! И сам ничто, и отец у меня самый обыкновенный служащий. Занимается какими-то там мотопомпами. И еще обезвоживанием торфа. И нарядами на спецодежду…

Правда, мой отец летом был на сборах комсостава. Мы с матерью ездили к нему по выходным в лагерь, в Покровское-Стрешнево, и я очень гордился, что отец в форме, что в петлицах у него шпалы, как у настоящего военного…

Ночью, во сне, я взял ее за руку. Я никогда еще не держал так долго ее руку — маленькую, теплую, с длинными пальцами. Когда мы здоровались и прощались, это были секунды. А сейчас — не отпустил. Нагнулся, кажется неловко, и поцеловал ее в лоб.

«А еще?» — попросила она.

И я снова поцеловал ее.

«А еще! А еще!»

Мне хотелось, чтоб было так.

Она плакала, а может быть, смеялась и повторяла:

«Так нечестно! Нечестно! Я же первая тебя спросила!»

Теперь она меня целовала в губы.

«А еще! А еще!» — просил я.

Вдруг я почувствовал, что она действительно плачет.

«Не надо, Наташ! Не надо!»

Но она плакала и бормотала:

«Нечестно! Нечестно! А я и не знала, что так кончаются войны…»

• ГОД 1941-й

Воскресенье — выходной день. И вообще хороший день. Мы уезжали в пионерский лагерь. Уезжали весьма кстати. В Москве уже было жарко и душно, да и школьный год давно закончился. Я изнывал от безделья.

Мы уезжали в восемь утра с Белорусского вокзала. Уезжали без оркестров и прочих почестей, с которыми отбывали обычно пионеры. У нас не было даже особого поезда, а так просто — два вагона в составе Москва — Смоленск. Матери, отцы, бабушки и дедушки провожали нас, стоя на платформе, словно мы были рядовыми отъезжающими.

Да и лагерь наш не походил на обычный пионерский лагерь. Как сказала моя мать, это был лагерь какого-то санаторного типа для таких тощих и бледных существ, как я.