Поздняя любовь

— Впереди все будет. И черепах будете есть, и голодать — тоже. Надо спешить…

Но его предсказания не испортили мне настроение, и я продолжал подшучивать над собой за долгое и безуспешное сидение в своей берлоге. И над Аскерче подшучивал, над его странным прозвищем — Аскер, что по-турецки означало солдат…

Радость, владевшая мной, была вызвана тем, что я находился среди своих, напасть на след которых я было отчаялся. Ванчо не разделял моего настроения и косо посматривал на меня. Его волновала судьба своих близких, особенно детей. Что с ними сделают, ведь он дезертировал из армии? Военная служба ему, конечно, осточертела… И года не проходило, чтобы его не призывали на службу. Как станут листать списки запасников, обязательно узреют его фамилию. И когда бы его ни спросили, как он живет, он отвечал:

— Какая жизнь у вечного аскера? Разве что рассказать о солдатской службе? Чем другим еще можно похвастаться?

За это и прозвали его Аскерче. Тромба так прозвал.

Беловолосый умолкает. Перед нами стоит официант. Глаза его мутны, рука вцепилась в спинку стула — нализался…

— Ну, товарищи, будем платить?

— Уже пора? — спрашивает беловолосый и оглядывает пустой зал, сует руку в карман, но я опережаю его:

— У меня приготовлены!

Официант берет деньги. Пробует повернуться, по-солдатски пристукнув каблуками, но тут же валится на пол.

— Из дурака солдат не получится, — замечает беловолосый и направляется к двери. Я иду за ним. Жаль, что разговор наш прервался.

— Проводить тебя, дядя Костадин?..

— Как хочешь… Я что-то разболтался… А главного я тебе не сказал. Ты хочешь спать?

— Нет.

— Тогда давай пройдемся…

Идем вниз, к Девичьей бане. Темнеет парк. Вечерний ветер гуляет в пожелтевших листьях, будто прощаясь с ними. Усталый шепот, усталый вечер, усталая луна, неясная, смутная. И нас двое. И никого больше.

— Здесь жилое место, но людей не было, а там, в горах, где люди не должны быть, — они были, мы были. Бивак, землянки, часовые. Отчаянное дело. Да тебе ли рассказывать о партизанах? Писано-переписано о них, ничего нового больше не скажешь. Все-таки каждый сохранил свое, глубоко в себе припрятал. Сколько на нашем счету было немыслимых переходов и дерзких боев, пока не настигла нас беда. И когда? В канун освобождения. Третьего сентября как снег на голову свалились враги и разбили нас.

Пятнадцать наших товарищей погибли в долине под горой Медвежьи Ушки. С десяток попали в плен. Не знаю, как я вырвался из окружения. Вначале со мной был Ванчо, но в одном из боев он вдруг куда-то исчез. Двое суток я отсиживался в яме, на третьи сутки, ночью, голод выгнал меня, и я направился на взгорок, где было картофельное поле, и к полуночи едва добрался туда. Разрыл на ощупь два-три гнезда, но не успел я сунуть картофелины в сумку, как пулеметная очередь заставила броситься на землю и отползти. И вовремя! Послышались голоса солдат. Я побежал по тропе. Бежал и прислушивался. И вдруг стон, глухой, сквозь зубы. Я остановился. Человек! Шагнул на стон. Раненый услышал шелест ветвей, затаился, лязгнуло оружие о камни. Дурак догадался бы, что тот готовился стрелять, и я крикнул:

— Не стреляй, свой!