Поздняя повесть о ранней юности

Чтобы как-то компенсировать неудобства, которые мы ему причиняли, взводный командир приглашал всю хозяйскую семью на ужин. Те, кто ходил с термосом на кухню, получал задание попросить поваров дать больше. Мы выкладывали еду, а это, как правило, была гречневая, перловая или пшенная каша с приличной дозой свиной американской тушенки, в кастрюлю, разогревали и садились за стол все двадцать два человека. Чай из кухни мы не носили, нам давали пачку заварки и сахар. Первое удивление у хозяина вызвал чай, который он никогда не пил, а только видел, как его пил староста. Но больше этого он удивился, когда все вышли покурить и прикуривали каждый своей спичкой. От него мы узнали, что до войны коробка спичек стоила шесть злотых, и он покупал одну пачку в год, поддерживая постоянно огонь в лампаде. Много это или мало шесть злотых, мы не знали. Когда говорили ему, что спички у нас стоят пять копеек, он не верил. А когда дали ему десять коробочек, он радовался, как ребенок.

Кушала его семья два раза в день, утром и вечером. Что они завтракали, мы не видели, а ужинали мелкую картошку, сваренную в кожуре, запивая ее кислым молоком.

Когда мы хорошо раззнакомились и у нас уже установились доверительные отношения, он стал нас опрашивать всех по очереди о том, что будет с Польшей. Будет ли она суверенной страной или станет одной из республик Советского Союза. Очевидно, этот вопрос беспокоил его больше всего и, несмотря на нищенское существование, ему хотелось жить в Польше.

Почти все поляки, которых нам пришлось видеть, в том числе освобожденные из плена бывшие военнослужащие, из концлагерей, работавшие рабами в сельском хозяйстве и промышленности, задавали в той или иной форме один и тот же вопрос. Если хоть немного знать историю Польского государства, вековые страдания его народа, то вполне можно понять и обостренное до боли чувство характерного польского патриотизма.

В один из дней пришлось немало удивиться и нам. Выпал первый снег. В воскресенье хозяин вытащил из сарая красивые разъездные сани с расписанными цветами и лакированным кузовом, запряг в них светлого, почти белого, прекрасно ухоженного красавца-жеребчика и собрался с супругой в гости к родне. Вышел он из дома готовый к отъезду: в роскошной шубе, большой шапке-малахае из дорогого песцового меха и красивых сапогах. Супруга под стать ему: в расшитой цветами шубе, большой красивой шапке. Они совсем не были похожи на бедных и немощных. Завернувшись в огромный овчинный, размером в две солдатских плащ-палатки, полог, они гордо тронулись в путь. А мы с открытыми от удивления ртами смотрели им вслед, понемногу постигая польский склад ума.

Еще один случай запомнился на всю жизнь. Мы были на марше, длинном и изнурительном, и уже подходили к месту 12-часового привала, но деревня оказалась дотла сожженной. Пошли к следующей — тоже пепелище. В третьей или четвертой остановились и разместились по домам. Но не успел я прилечь, как Зайцев назначил меня на пост у дома, где я должен был простоять два часа.

Когда, разбудив своего сменщика, я вошел в помещение, все спали вповалку на полу на подстеленной соломе. За низеньким столом у керосиновой лампы сидела хозяйка — старенькая седая полька. Я стал разуваться, чтобы перемотать портянки и, увидев свои ноги, испугался: они были растерты до крови, местами кровавые пузыри лопнули и портянки приклеились к ранам. Я отдирал их, кривясь от боли, а старушка сидела и, глядя на меня, плакала, что-то причитая на своем языке: не то молитву, не то слова сочувствия. Вдруг она быстро встала, достала из печи казан с горячей водой, вылила в тазик, опустила туда пучок каких-то трав и прикрыла куском одеяла. Потом заставила меня опустить ноги в таз и держать полчаса. С трудом перетерпев боль, я все же сделал, как велела хозяйка, достал новые фланелевые портянки, обмотал ноги, натянул сапоги до середины голенища и лег спать. Когда после обеда подали команду на движение, я пошел дальше на совершенно здоровых ногах. Всю жизнь я вспоминаю эту старушку-польку с чувством глубокой сердечной благодарности.

Недавно, находясь в Польше в кругу своих коллег-поляков, во время застолья по их просьбе я рассказал этот случай, как наиболее запомнившийся из периода войны, многие, а там были и молодые, украдкой вытирали слезы.