Поздние новеллы

Поистине это было счастье, едва ли встречающееся на земле и скорее возможное в раю. Заурядное земное счастье, иначе удовлетворение желаний, сужденное большинству отпрысков рода человеческого, подчиняется известному порядку, закону, благочестию, принудительному обычаю, иными словами, оно стеснено и умерено, со всех сторон обведено чертой запрета и непременного самоограничения. Жестокая необходимость, отказ, отречение — удел смертного. Наше вожделение беспредельно, удовлетворению его, напротив, положены теснейшие пределы, и настойчивое «о, если бы» везде и всюду натыкается на железное «не подобает», на черствое «довольствуйся тем, что есть». Кое-что нам дозволено, многое, почти все, запрещено, и навек несбыточной остается мечта, что запретное вдруг обернется дозволенным. Райская мечта, ибо в том, вероятно, и заключаются блаженства рая, что дозволенное и запретное, столь раздельно существующие здесь, на земле, там срастаются воедино и чело прекрасного подзапретного венчает корона дозволенного, за дозволенным же сохранена еще и прелесть подзапретного. Как иначе может бедный человек представить себе райские блаженства?

Точь-в-точь такое счастье, какое принято обозначать словом «неземное», прихотливый рок послал супружеской чете, вернувшейся в «Обитель благоденствующих», и они большими глотками впивали его — поначалу. Муж и друг были разнолики и различны для Ситы-Пробужденной — а теперь они слились воедино, и это слияние, по счастью, произошло так, — да иначе вряд ли и могло произойти, — что лучшее в обоих, главные преимущества каждого в отдельности счастливо сочетались и образовали новое, всем желаниям удовлетворявшее единство. По ночам, на законном супружеском ложе, она извивалась в могучих руках друга и принимала его усладу не как прежде, когда на хилой груди мужа только грезила о ней с закрытыми глазами, а в благодарность все же целовала уста внука брахманов, — счастливейшая женщина на земле, ибо ей достался супруг, сплошь состоящий, если можно так выразиться, из преимуществ.

А как, в свою очередь, доволен, как горд был преображенный Шридаман! Ему не приходилось опасаться, что это преображение покажется странным, а не только приятным его отцу Бхавабхути или его матери, — имя ее здесь не названо потому, что она и вообще-то играла весьма скромную роль, — или еще кому-нибудь из жителей прихрамового селения. Мысль, что со столь благоприятной телесной переменой дело нечисто, то есть что ей поспособствовало нечто не вполне естественное (как будто так уж важно, чтобы все совершалось естественным путем), пожалуй, могла бы у кого-нибудь зародиться, если бы подле Шридамана находился соответственно преобразившийся Нанда. Но Нанда скрылся из поля их зрения, сделался лесным отшельником, а об этом своем намерении он уже не раз заявлял и раньше.

Перемена, совершившаяся с ним, рядом с переменой его друга, может быть, кому-нибудь и бросилась бы в глаза, но Нанду никто не видел, видели здесь только Шридамана — посмуглевшего, сильного, во всей красоте его новой стати, которую, в случае если бы ее и заметили, конечно, приписали бы зрелости, наступившей в счастливом браке. Само собой разумеется, что властелин Ситы продолжал одеваться в соответствии с законами своей головы и ходил не в набедренной повязке Нанды, не в его запястьях и ожерельях, а теперь, как и прежде, в широких штанах и холщовой рубахе. Но главным доказательством его тождества в глазах людей, конечно, служила не допускающая никаких сомнений голова. Если ваш порог переступил брат, сын или земляк, то, завидев на его плечах хорошо знакомую голову, даже если в остальном он будет выглядеть несколько непривычно, вы ни на мгновение не усомнитесь в том, что этот человек и есть ваш брат, сын или земляк!